Агнешка сидела на тахте и, болтая ногами, молча наблюдала за мной. Но вскоре молчание ее прервалось.

– Тим, ты что – принимаешь лекарства? – спросила она, показывая на любовное снадобье, подаренное мне Антипом, которое я забыл убрать со столика.

Чертыхнувшись про себя, я ответил:

– Это гомеопатический препарат для сердечной мышцы. Я все же не мальчик, а с учетом тех нагрузок, которые ты мне грозишь обеспечить… Кстати, надо принять.

Пока я запивал капсулу водой, Агнешка уже придвинулась ко мне и доверчиво глядела на меня. Нижняя ее губа, моя любимица, наехала на верхнюю, и казалось, что скоро снова заморосит.

– Тим, ты болен? – тихо спросила она. – Ты не можешь болеть, Тим! У меня, кроме тебя, никого не осталось. Я все знаю и про своих родителей, и про тетю Ядвигу, и про Гжегоша, и про Лидию… Ты не должен оставить меня одну, Тим! Так не честно. Мне хочется плакать, Тим.

– Плачь, – сказал я. – Только ты должна знать, что я люблю тебя больше всего на свете и сделаю все, чтобы ты была счастливой.

Я ожидал, что вот теперь разверзнутся хляби небесные и потекут реки слез, но Агнешка лишь дотянулась до меня и слегка прижала свои губы к моим. Потом она шлепнула меня по руке и начала выкомаривать какой-то папуаский танец с задиранием ног и воинствующими возгласами. Спустя секунд десять я присоединился к ней и вскоре стал главным папуасом…

За обедом она сидела у меня на коленях, и я кормил ее из своих рук. Я даже влил в нее граммов пятьдесят бренди, тут же, впрочем, пожалев об этом, потому что и своего баламутства у нее было не меньше, чем на поллитра. Ела и пила она с аппетитом, относительно смирно сидя со слюнявчиком на моих коленях, и иногда, вытерев губы, чмокала меня то в одну, то в другую щеку. В эти минуты я ощущал себя отцом и даже желал максимально продлить это дивное чувство. То главное, чего я был лишен в жизни, катившейся уже под гору, оказалось настолько сладостным, что я уже не знал определенно, какую роль выбрал бы для себя, коли возникла проблема выбора – агнешкиного отца или все же мужа.

К вечеру первый акт был завершен. Мы с Агнешкой переоблачились в халаты – у нее был светло-голубой, а у меня насыщенно-коричневый. Я уже с полчаса сидел за фортепьяно и пускал в расход весь свой репертуар, единственная же моя слушательница и почитательница после каждой композиции создавала такой восторженный шум, что человеку, стоявшему в прихожей, могло представиться, будто в гостиной по меньшей мере человек пять. Когда я объявил перерыв, она сама налила мне бренди и поднесла с глубоким реверансом.

Я был счастлив. Если бы меня спросили, от чего, то ответ мой был бы короток и прост: от всего. Агнешка преобразила весь мир вокруг меня, наполнила его смыслом, добавила красок, обострила и разнообразила чувства. За день-другой до ее появления думалось, как бы это тайно приглядеться к ней, совместить ее облик с обликом той давней и, казалось, навсегда утраченной Агнешки. Теперь в этом не было нужды. Чем больше я смотрел на нее не исподволь, а прямо и неотрывно, чем чаще слышал ее милый, словно слегка простуженный голосок, тем сильнее убеждался в том, что свершилось чудо из чудес. И если даже это была не она, то, безусловно, ее к о п и я, говорил я себе, теша самолюбие моего гундосого оппонента, который, похоже, рвал и метал внутри меня.

– Ты стал играть намного лучше, – сказала Аги, устроившись на полу у моих ног. – Ты и раньше играл хорошо, но теперь еще лучше. Ты такой вообще талантливый и импозантный, Тим…

– Эй, там внизу, – крикнул я, сложив ладони рупором. – Хватит нахваливать меня, я не женщина. Я грязный старикашка, как назвала меня недавно одна дама.

– А что такое «грязный старикашка»? – подняла глаза Агнешка. – Это старый человек, который не имеет возможности мыться каждый день? Но ты ведь не старый человек и принимаешь душ…

– Нет, милая моя защитница, – сказал я, целуя ее в лоб. – Грязный старикашка – это тот, у кого в голове грязные мысли, в основном, сексуального характера. Вот смотрит такой грязный старикашка на молодую женщину, вроде тебя, и думает, как бы ее поскорее в постель затащить.

– А ты об этом, конечно, не думаешь? – хитро прищурившись, поинтересовалась Аги.

– Почему не думаю… – начал оправдываться я, но тотчас был остановлен вполне логичным выводом мой овечки.

– Значит, тебя правильно назвали грязным старикашкой, – вздохнула она, отодвигаясь.

Я потянулся за ней и свалился на пол, а она тут же оседлала меня и стала щекотать, сама заливаясь при этом смехом. Рука моя нырнула под ее халат, но не успев произвести там переполоха, была остановлена и выдворена.

– Не сейчас, Тим, – перестав смеяться, тихо произнесла Агнешка. – Мне еще надо тебе кое-что сказать.

Она поднялась и села в кресло. Потом взяла бутылку «Плиски», налила немного и медленно выпила, закусив лимоном и долькой шоколада. Было заметно, что настроение у нее переменилось, и я сказал, обняв ее ноги:

– Расскажи дедушке, что там у тебя стряслось?

– Дедушке бы я этого не рассказала, а тебе расскажу, потому что это будет не честно, когда ты сам обо всем догадаешься, – сообщила она, отнимая у моих рук свои ноги. – Сядь, пожалуйста, рядом со мной и не смотри на меня.

Я не стал задавать уточняющих вопросов, сел на тахту и принялся разглядывать ее ноги в смешных гамашах.

– Прости, меня, Тим, – услышал я ее голос, который можно было бы назвать официальным по интонации, если бы он не вибрировал едва заметно. – Я когда-то говорила тебе, что ты будешь у меня первым…

Произнеся это, она замолчала, будто собиралась дальше прочитать стихотворение, но забыла начальную строку. Я тоже молчал, продолжая изучать гамаши. Мне было известно, о чем она поведает дальше. Об этом в свое время поставил меня в известность профессор Перчатников, но я молчал, полагая, что моя осведомленность в таком деликатном вопросе, если я о ней объявлю, не даст ничего хорошего. Вместо этого я приподнял Агнешку из кресла и усадил к себе на колени. Она сразу же уткнулась в мою грудь и тихо заплакала.

Я не утешал ее. Эти слезы были благом для нее. Вместе с ними уходили давнишние боль и отчаяние, теперь уже, по сути, фантомные, но все еще терзавшие этот теплый комочек, который я бережно держал в своих руках.

Она успокоилась вскоре. Оторвав заплаканное лицо от моей груди, Аги, от безутешного вида которой у меня сжималось сердце, наконец-то сказала, глядя мне в глаза:

– Я обманула тебя, Тим. Первым был не ты, а…

– Пан Гжегош?

– Нет, – мотнула она головой, – не Гжегош, хотя он очень этого хотел. Это был Пламен.

Ошибочка вышла, подумал я по странности злорадно. Этот-то как умудрился все сделать по-взрослому и когда? Я не хотел задавать ей никаких дополнительных вопросов. Только теперь я ощутил какое-то свербящее раздражение на всех подряд: и на Пламена, и на Агнешку, и на самого себя… Конечно, уязвлено было мое мужское самолюбие, и пусть этой драме было тридцать лет, признание Агнешки лишь разбередило рану, которая, в отличии от самой драмы, была куда свежее.