Толпа заставляет задуматься о религии. В чем был замысел Господа, когда он создавал такое количество людей? Я не стану размышлять о религии еще лет пять. Не знаю, с чего начать. Может, это тоже морковка перед носом. Чтобы люди ощутили собственную значимость. Может, отец уже умер, но для нас с Софи он жив. Он живет в нас, даже когда мы не вспоминаем о нем.

Воображение – это способность видеть сквозь стены. И способность заглянуть в чужую черепную коробку. Тюрьма, в которой сидит Юджин Дебс[30], всего в миле отсюда. Вот было бы здорово превратиться в муху, которая сидит у него на стене, и понять, что он думает о людях, кладбищах и еще много о чем.

Временами Роджер чувствовал, что становится бестелесным, никем: холодным, бесцельным и одиноким, – и, чтобы прийти в себя, воображал, будто София стоит рядом: «Смотри, Софи! Только посмотри!»

Через какое-то время он решил изнутри оценить жизнь медиков, и даже не прибегнув к рекомендательному письму доктора Джиллиса, сразу получил работу санитара в больнице. Платили тут еще меньше, чем за мытье посуды, но кормили и предоставляли койку в общей спальне. Он мыл шваброй операционные и выносил ведра с кусками плоти (в первый раз упал в обморок, как и санитар рядом с ним), подмывал умирающих, держал на руках стариков и пациентов с переломами, пока сиделки меняли под ними постельное белье. Он никогда не болел сам и почти не сталкивался с больными на прежней работе в «Карр-Бингхем». Там болезнь представала следствием какого-то ошибочного поступка или общей человеческой глупости. Потребовалось время для того, чтобы освободиться от подобного высокомерия. Здесь он оставался таким же немногословным, безотказным и неутомимым. Сиделки быстро привыкли к нему, и воспринимали как должное, что он всегда под рукой. Тут тоже сложилась комичная ситуация – вы ведь помните, – когда он с блеском старался сделать самую грязную работу. У этого санитара не было чувства меры. Уже когда в отделении гасили свет, он мог по нескольку раз за ночь подходить к мистеру Кигану с фистулой или к несчастному Барри Хотчкису, у которого было ущемление грыжи. Его верность долгу ошибочно принимали за сочувствие. Он ничего не упускал из виду, ничего не забывал. Если на прежних местах работы к нему относились по-дружески, то здесь его появления ждали с любовью, но он никого не любил. Молча и торопливо проходя между кроватями в три утра, он слышал шепот со всех сторон (словно это было поле боя после сокрушительного разгрома): «Трент! Трент!» Еще его часто просили написать письмо. («У меня есть время только на двадцать слов, миссис Уотсон». «Вы уже должны мне за три марки, судья».) Иногда ему приходилось заглядывать в женское отделение. Миссис Розенцвейг цеплялась за его руки и тихо говорила: «Вы добрый мальчик. Господь вознаградит вас». Роджеру не нужно было вознаграждение от Господа, а вот двадцать долларов, чтобы отправить матери, нужны.

С каждым месяцем оставалось все меньше вещей, которые могли бы его поразить. Общение с такими же санитарами, как он сам, расширяло его кругозор. Доктор Джиллис не сказал ему, что в санитары берут всех, кроме откровенно нетрудоспособных: только что освободившихся из тюрьмы, военнослужащих в самовольной отлучке, лишенных сана священников, эпилептиков, пироманов под надзором, криптографов, расшифровывающих тексты Шекспира, коллекционеров кукольной одежды, штангистов и реформаторов окружающего мира. В обширном помещении тишина была редкостью, потому что санитары работали в шахматном порядке. Роджер ложился в кровать, затыкая уши ватой, вроде бы как из-за шума, хотя мог бы спокойно спать на поле боя или во время урагана, но на самом деле из-за разговоров. Круглыми сутками в спальне висело ощущение присутствия женщины: навязчивое, как облако комаров, – которое проявляло себя в хихиканье, гоготе, визге и долгих возбужденных рассказах.

Привычку затыкать уши ватой он перенял у Клема, старшего из санитаров. Бо́льшую часть своего свободного времени Клем проводил за чтением, хотя мог бы и целиком использовать его для этой цели, если бы не слабеющее зрение. После получаса чтения следующие тридцать минут он сидел, прикрыв глаза руками, в позе то ли молящегося, то ли отчаявшегося. Он был философом. На ограниченном пространстве, выделенном ему в углу общей спальни, Клем отгородил свою кровать книжными полками, которые соорудил из ящиков из-под лекарств. Много книг было на латыни или на английском, который по непонятности напоминал латынь, были книги на французском и на немецком: Спиноза, Декарт, Плотин… Вот отсюда и вата в его ушах. Пытливый взгляд Роджера часто останавливался на склоненной, недоступной для окружающего шума голове Клема.

Большинство пациентов покидало больницу на трясущихся ногах, но выздоровевшими. Роджер постоянно получал маленькие презенты – сигары, религиозные медальки, открытки с видами чикагского порта, подтяжки, расчески, календари с рекламой бакалейных товаров. («До свидания, Трент, мальчик мой, спасибо тебе большое!», «Прощайте, Трент, вы были потрясающе добры к моему мужу. Пожалуйста, не забудьте, что я сказала: у нас всегда найдется для вас свободная комната, если пожелаете».) Его любили, но он не любил никого. Роджеру часто приходилось иметь дело со смертью, и он твердо решил, что не будет задаваться вопросами, неизбежно возникающими перед ему подобными, но некоторые решения трудно претворить в жизнь.

Когда пациент умирал особенно мучительно и долго, его перекладывали на носилки с колесами и из общей палаты перевозили в специальную палату, отведенную для умирающих. У санитаров существовало грубое название для нее, которым Роджер никогда не пользовался. Палату постоянно посещали священники, недолго постоять в дверях разрешалось и родственникам. У санитаров была привычка заскочить сюда раскурить трубочку. Поговорить не представлялось возможным среди хрипов и тяжелого дыхания умирающих. Больше половины пациентов звали матерей, даже мужчины, которым на вид было лет сто. (Это слово – первое и последнее в жизни – легко произносить: звук «м» в нем есть во всех языках.) Здесь на полке стояла чашка с мелкими монетами. Роджер научился довольно точно определять момент смерти, поэтому наблюдал с интересом. Ему нравилось выражение «испустить дух». (Только вопрос: куда потом этот дух улетает?) Он без трепета смотрел в глаза умирающим старикам и отводил взгляд от молодых людей, но иногда этот опыт тяжело ему давался: восемнадцать лет все-таки! Тогда он с нетерпением ждал наступления ночи, надеясь на ясную погоду. Если ночь была ясной, он с охапкой одеял выходил на крышу больницы, сметал снег и, закутавшись в них, ложился лицом к небу. Из ущелья, в котором располагался