Она шепотом сказала что-то капитану Руи, и тот побледнел и перекрестился, а потом выглянула в холл:

– Томас, беги скорее к доктору Мартинесу и скажи, чтобы немедленно шел сюда. А вы, мистер Бристоу, поднимайтесь: настоитесь еще в карцере.

Эшли пронесли по улице и оставили одного в бараке для безнадежных. К полудню все было кончено. В больничной часовне зазвонил колокол; слепые девочки попросили разрешения помолиться; монахини от горя едва передвигали ноги между кроватями больных.

А потом к «умершему» явилась миссис Уикершем с огромным количеством самых разных документов: свидетельств о рождении, справок, подтверждающих гражданство, паспортов. Их набирали в похоронных конторах, у владельцев постоялых дворов и даже у ростовщиков. Документы принадлежали людям разных возрастов и сословий; у многих отсутствовали зубы, зато были шрамы на спине и родимые пятна на груди; были грыжи, геморрой и волчья пасть. Еще хозяйка гостиницы принесла с собой перочинные ножи, пузырьки с чернилами и уксусную эссенцию. Эшли оказался в своей стихии, когда они начали экспериментировать с подчистками, исправлениями и подделкой почерков. Наконец, в результате общих усилий, появилось свидетельство о рождении, которое, судя по всему, сильно пострадало от непогоды и обильного пота и поэтому читалось с большим трудом. Принадлежало оно Карлосу Сеспедесу Рохасу, рожденному в Сантьяго-де-Чили 7 марта 1862 г. В описании внешности было указано, что у него голубые глаза, каштановые волосы, нормальное телосложение, здоровые зубы, шрам на подбородке с правой стороны. Семейное положение – холост; профессия – разнорабочий.

В полночь она пришла опять, но уже не одна, а со стариком по имени Эстебан, который привел с собой пять мулов. Эшли предстояло ехать в Тибуронес, путь куда был неблизкий – две сотни миль. Это место считалось гиблым: за сто лет там выпало едва ли несколько капель дождя, туда даже птицы не лелели. Путь пролегал мимо старых выработок селитры, которые были заброшены после того, как железную дорогу пустили в другой стороне. Говорили, что в старых выработках обитают духи преступников, которые когда-то погибли здесь. По бокам у каждого мула, как огромные осиные гнезда, висели бурдюки с водой, на спинах – тюки сена. А еще хлеб, фрукты и вино для мужчин. В руках Эстебан держал вторую шляпу с широкими полями – такую же, как у него на голове.

– Все, счастливо, – сказала миссис Уикершем.

В молчании Эшли стоял и смотрел в эти серые глаза на покрасневшем лице, словно хотел запечатлеть ее черты в своей памяти. Она достала из сумки шелковый шарф.

– Возьмите. Обвяжите голову.

Джон протянул ей конверт.

– Положите это в кружку для пожертвований на рентгеновский аппарат.

Снова повисло молчание.

– Через несколько часов выпустят мистера Бристоу: пусть поприсутствует на похоронах. Мистер Толланд, вы что-нибудь слышали об английском поэте Джоне Китсе?

– Да, слышал.

– Он говорил, что жизнь – это «юдоль, где созидается душа». Поэт мог бы добавить, что там она и разрушается. Мы либо поднимаемся вверх, либо опускаемся; движемся вперед или откатываемся назад. Я уже откатываюсь назад. Может, еще несколько лет у меня есть, так что хватит на дюжину камней для Атенаса. Пишите мне. Я вам отвечу, расскажу, как тут у нас дела… Трогай, Эстебан!

Эшли взял ее правую руку и поднес к губам. Расставание для детей веры – то же самое, что и первое узнавание: время не кажется им непрерывной последовательностью финалов.

Через двенадцать дней Эстебан вернулся в Манантьялес другой дорогой и привез миссис Уикершем письмо от Карлоса Сеспедеса. Мулам едва хватило воды и сена. Несколько недель спустя она получила еще одно письмо, отправленное неторопливой береговой почтой, в которой Джон сообщал, что на следующий день его судно уходит из Тибуронеса на север. Больше она ничего от него не получала: он утонул в море.

Объявления о поимке Джона Эшли из Коултауна так нигде и не появилось, как, впрочем, и сообщения о его смерти и похоронах. Веллингтон Бристоу сумел убедить представителя консульства, что заявление миссис Уикершем, будто она похоронила знаменитого преступника, «весьма подозрительно», и продолжил свои поиски.

III. Чикаго

1902–1905

Ближе к 1911 году, когда вся страна обратила внимание на семейство Эшли, именно Роберт заинтересовал любопытных больше всего. Они никак не могли понять, где скрывается ходовая пружина, которая высвобождает и направляет его энергию. Роберт не демонстрировал особых амбиций, держался в тени – хотя и безуспешно. После того как ему исполнился двадцать один год, Роберт не подписал ни одной редакционной колонки в тех многочисленных газетах, которые покупал, реорганизовывал и потом передавал в другие руки. У него имелась система устоявшихся взглядов, но агрессивности при этом он не проявлял. Читатели легко узнавали его интонацию: разумную, но без желания настоять на своем: серьезную, но без признаков занудства и скуки, – и присущую ему лаконичность. Это был голос человека с твердыми этическими принципами. В конце концов, его почитатели и противники сошлись на том, что он «старомоден». Казалось, что Роджер говорит от лица дедушек и бабушек из тех времен, когда страна еще не ощутила последствий наступления больших городов. Его старомодность проявилась и в том, что он сумел оживить искусство политического красноречия. До начала этого века американцы страстно увлекались публично произнесенным словом и, чтобы услышать оратора, могли часами просидеть под тентом, в залах и церквах. В придачу к выразительным голосам, полученным в наследство от матери, Роджер и его сестра Констанс обладали довольно-таки редкой формой красноречия, которая была неотделима от ощущения внутренней свободы. Роджер соглашался выступать публично только по важным поводам и темам, имевшим серьезное значение, и никогда не дольше получаса. Неотвратимо надвигалась Первая мировая война. Позиция Роджера в отношении ее часто шла в разрез с тем, что думали его читатели и слушатели. Время от времени ему били окна, фасады газетных редакций осквернялись, тут и там жгли его чучела, однако Роджера, в отличие от Констанс, редко оскорбляли и бранили те, кто представляли его аудиторию. Он оставался старомодным, провинциальным, немного странным, а потому постоянно интересным.

Роберту Эшли исполнилось семнадцать с половиной, когда он – пешком! – отправился в Чикаго, голодный, усталый, грязный, угрюмый и полный решимости. У него был вид сельского паренька лет шестнадцати, но он об этом не догадывался. Синий костюм на нем так залоснился, что блестел в некоторых местах как зеркало. Под мышкой он нес завернутый в коричневую бумагу сверток с бельем. Как в свое время и его отец, Роджер был повелителем небольшого городка – первым учеником и