Питер Богардус заговорил снова:

– Вы, христиане, не может ждать так долго. Да-да, серьезно. Вам нужно получить вечное блаженство в следующий вторник. Вы не можете ждать миллиарды и миллиарды лет. В этом и заключалась основная ошибка Христа – в нетерпении. Все время объявляете конец света то на следующей неделе, то в следующем месяце, и христианство унаследовало это нетерпение. Отсюда убийства, муки, сжигание на кострах, раздоры. Крести их либо жги! Поверь мне или отправляйся в ад. Нетерпение – это реальный ад. – Он вытер выступивший на лбу пот. – Видишь, как я разволновался? Видишь, сколько стараний я прилагаю, чтобы ты кое-что понял? И какое мне дело до того, научится чему-нибудь разумному молодой недотепа из Чикаго, штат Иллинойс, или нет? А все дело в нетерпении, которое я приобрел, когда был христианином. Ну ты глянь – меня всего трясет!

Он сел на пол, скрестив ноги в позе лотоса.

– Нужно сделать несколько дыхательных упражнений, чтобы успокоиться. Нет! Лучше я встану на голову. Так вернее.

Питер воздел ноги к потолку, но Роджер уже привык к подобным его поступкам, поэтому продолжал размышлять о лестнице возрождений.

– Ты же не веришь в это на самом деле, Питер?

Тот, стоя вверх ногами, устремил на него взгляд своих водянистых глаз, долго молчал, потом наконец проговорил:

– Никогда не спрашивай человека, во что он верит, а смотри, что он делает. «Вера» – мертвое слово, и несет с собой смерть.

Вкатили коляску с новым пациентом – у этого было густо-багровое лицо, – и санитар поздоровался:

– Привет, Трент! Привет, Пит!

– Привет, Херб!

– Знаешь его?

– Да, – кивнул Роджер. – Зовут Ник. Он ночной сторож во Флетчер-билдинге.

Он знал Ника лучше всех: несколько недель его обслуживал и мыл. Если имелась хоть доля правды в существовании великой лестницы, то Ник занимал на ней высокое, очень высокое место. Роджер еще никогда не видел пациента, который чувствовал бы себя как дома – если можно так сказать – в условиях больницы и испытывая постоянную боль. Несмотря на зависимость от окружающих, ради унизительной помощи, несмотря на то что его кровать стояла в палате, заполненной шумными, сквернословящими, злобно цеплявшимися за жизнь соседями, он мирно лежал и невозмутимо смотрел в потолок. Так мог бы умирать вол. Он ни о чем не просил. Когда Роджер предложил написать ему письмо, Ник продиктовал несколько слов для дочери в Бостоне и попросил, чтобы это послание отправили через неделю после его похорон. Ник сообщал ей, что братья-мормоны опустят его тело в землю, когда он наконец освободится от него. Развернув свой стул, Роджер сел спиной к Нику: вряд ли умирающий хотел, чтобы друг стал свидетелем его животной борьбы за жизнь, она того не стоила, – и неожиданно сообразил, что его отец тоже высоко стоит на этой лестнице, очень высоко. Во время долгого процесса в Коултауне – «процесса гиен» – отец держался точно так же: не давал пищу для праздного любопытства и злобы, вел себя в зале суда как дома, полностью освоившись со своими чрезвычайными обстоятельствами.

Роджер вышел из больницы и постоял на солнце у заднего входа, поежившись от холода в своем белом халате. У него не было никаких вопросов к отцу, не хотелось сесть с ним за стол, чтобы поговорить, но он многое бы отдал за возможность просто увидеть, как он идет по улице. Роджер готов был идти за ним несколько кварталов – лишь бы увидеть того, кто находился от него на недосягаемой высоте.

Ему хотелось посмотреть на отца и вблизи, потому что у него самого тоже будут дети, которых и он оставит у себя за спиной, потому что тоже умрет.

Такие мысли об умирающих, отверженных и еще не родившихся неудержимо тянули его занять свое место в общности людей.

Роджер остро тосковал по дому – так проявлялась в нем фамильная черта: запоздалое взросление. Мимолетный взгляд на незнакомую женщину с большого расстояния вдруг пробуждал в нем воспоминание о матери; какая-то вещица, девичий голос, волна запаха напоминали о «Вязах». В глазах темнело. Ему приходилось опираться рукой на фонарный столб или на стену и пережидать, пока боль схлынет. Иногда, чтобы более страстно ощутить свою близость к «Вязам», чтобы ощутить муку расставания сильнее, он шел на вокзал, откуда отправлялись поезда в Коултаун. Вокзал находился рядом с озером. Он никогда не видел водного простора большего, чем пруд, и нескончаемый бег волн успокаивал его. «Если подумать о населении Земли и прошедших тысячелетиях, то можно себе представить сколько парней моего возраста по той или иной причине – (на войну например) – ушли из дома».

Вопросы, мучительные вопросы!

Настоящее образование можно получить, только пытаясь ответить на насущные вопросы. Тревоги и лишения пробудили молодой ум к самостоятельному поиску ответов. Роджер даже не понимал, что и он, и его сестры уже давно владеют этим навыком: им с детства приходилось бороться за выживание. Подобно растениям на иссохшей почве они пустили глубокие корни. Еще в те времена они на ощупь осваивали пространство вокруг себя, задаваясь вопросами: «что?», «зачем?» и «как?». Беата Эшли была прекрасной матерью: много дала своим детям – отдала все за исключением главного. Как мы уже поняли, она могла любить лишь одного человека – таков был результат недополученной нежности в детстве. Это главное мог бы дать им Джон Эшли – плюс много чего еще, – но он долго взрослел; его воображение еще ждало расцвета. Детям удалось не замкнуться на себе. Их спасла от бесплодного самоанализа радость, которую испытывал отец, общаясь с ними. Лили стала Спящей красавицей; София занялась спасением животных; Констанс в отсутствие материнской любви сумела подготовить себя к тому, чтобы стать матерью для миллионов, бо́льшая часть из которых была старше ее самой; Роджер едва избежал мрачной катастрофы. Странное происшествие случилось с ним летом 1891 года. Ему было шесть с половиной. В Коултауне к нему относились как к примерному мальчику – всегда приветлив, всегда хорошо себя ведет. Родителей дома не было. Вооружившись стульчиком младшей сестренки, он разбил пять окон в гостиной и убежал из дому в слезах – так рыдают от нестерпимой заброшенности. Он остановился только на секунду и подобрал котенка Софии, чтобы не было так одиноко на долгом пути в Китай. Родители слова не вымолвили, чтобы упрекнуть его. У Роджера больше не было таких припадков. Он сильно изменился. Маленький любитель приключений и говорун стал молчаливым и превратился в слушающего («что?»,