Она продолжала:

– Ну ты подумай, разве могли бы мы с тобой сейчас сидеть здесь, если бы их не прогнали с собственной земли, которую нам так нравится называть своей? Люди предпочитают об этом не говорить и не думать, но факт остается фактом.

Уил никогда не рассказывал, из какого он племени, а мне не хватало ума и духу, чтобы спросить, но сейчас мне хотелось ответить Зельде, что вообще‐то – да, я думала о трагическом обращении с людьми коренных народов – больше, чем она могла себе вообразить.

– Я не говорю, что это то же самое, – продолжала она. – Просто хочу сказать, что правительство вечно делает все, что ему взбредет в голову, а люди пусть страдают. История нас ну просто нисколечко ничему не учит.

Она продолжала рассуждать на политические темы, в которых я не очень хорошо разбиралась, хотя и понимала, что разбираться следовало бы, вот только в данный момент мне было совершенно не до них.

– Ты посмотри, что Кеннеди затевает во Вьетнаме, – говорила она. – Помяни мое слово, в итоге мы получим очередную адскую мясорубку.

Я не слушала. Я думала об Уиле и о том, откуда и из какого племени он был родом и как оказался в той школе в Альбукерке. И почему, после того как ему удалось оттуда убежать, не вернулся домой.

А еще я вдруг задумалась о своем собственном ребенке в новом, тревожном ключе. Глядя на Карлоса, я знала, что мой сын превращается в долговязого подростка, и кожа у него наверняка того же прекрасного оттенка, какой был у его отца, и у людей как пить дать возникают вопросы, почему он не похож на свою семью. Не задается ли и сам он вопросом, а его ли это семья? А если задается, то из‐за того ли, что та, другая мать рассказала ему, что его бросили, или из‐за того, что он сверхъестественным образом сохранил на клеточном уровне память о своем перемещении? Я спрашивала себя, затянется ли когда‐нибудь рана, которая и в том, и в другом случае наверняка осталась у него в душе, – или же ущерб так велик, что его уже не восполнить?

Официантка подлила нам кофе. Зельда на секунду прервалась, чтобы ее поблагодарить, и продолжила говорить о Вьетнаме. Я тогда не представляла, где Вьетнам находится и почему она так из‐за него разволновалась.

– Казалось бы, когда мы уже столько хороших людей потеряли на войне, пора начать внимательнее относиться к тому, что может произойти? – возмущалась она.

Два старых фермера, сидящих у окна, неодобрительно на нее покосились, будто не ее это дело – рассуждать о войне.

– А ты? – спросила она шепотом, нагибаясь ко мне. – У тебя на войне кто‐нибудь погиб?

Она так это сказала, как будто “война” могла быть только одна. Но я поняла, что она имеет в виду.

– Мой дядя, – сказала я, и это было почти правдой. – И его брат.

О том, что мой Уил и вслед за ним мой ребенок погибли на войне, у которой нет имени, я промолчала.

– И мой дядя тоже, – сказала она.

На мгновенье глаза у нее затуманились, но она тут же отмахнулась от печальных мыслей.

– Ладно, хватит. Эдди взбесился бы, если бы услышал, что я опять говорю о политике. Он говорит, я ему клиентов распугиваю.

Она жеманно закатила свои голубые глаза и сменила тему, пустившись в подробный отзыв на экранизацию “Убить пересмешника” и убеждая меня в том, что я должна успеть ее посмотреть, пока фильм еще идет в кинотеатре “Парадайз”. Она с радостью составит мне компанию, чтобы посмотреть еще разок.

Я ответила, что читала книгу и боюсь, что фильм испортит мне впечатление. А если по правде, то у меня перед глазами по‐прежнему стоял тот заголовок, а в ушах звучал наш разговор о перемещении, несправедливости и войне, и я была не готова вынести еще больше грусти.

Когда мы выходили на улицу, я взяла из стопки газету и бросила монетку в банку из‐под кофе. Зельда была любительница объятий, а я нет, но я не стала возражать, когда на прощанье она обняла меня и прижимала к себе дольше, чем обычно.

Я сидела в припаркованном на Гранд-авеню грузовике и читала статью в “Индепендент”. Оказалось, что ради строительства резервуара людей вывозили из городов в течение трех лет, а вовсе не нескольких месяцев. В статье говорилось, что большинство выехало именно в этот период, с неохотой, но и не особенно сопротивляясь, хотя некоторые задержались до самого крайнего срока, назначенного на эту неделю. Там приводились слова одного из таких саботажников, которым оказался – это же надо! – Мэтью Данлэп. Я покачала головой, не уверенная, что готова прочесть, что он думает по этому поводу. От иронии его слов меня замутило: “Это Америка, – говорил он. – Страна свободных людей. Здесь у каждого есть права, и каждый достоен уважения”. Чуть ниже в статье была приведена еще одна его цитата, которая меня привела буквально в бешенство. “Законопослушного гражданина нельзя вышвыривать, как собаку. Это никуда не годится”.

В тот вечер я гуляла по саду в унынии и с тяжелым сердцем. Я шла вдоль деревьев, прикасаясь к каждому из них и внимательно осматривая юные зеленые плоды, – и вспоминала, как в Айоле точно так же оценивал рост персиков папа, и я десятки раз смотрела, как он это делает. Я представляла себе, будто Уил ждет меня на опушке нового сада, а рядом с ним стоит наш сын. И я говорила всем им, как мне жаль, что мир таков, каков он есть.

Позже я вырезала эту статью из газеты – всю, кроме отвратительных высказываний Мэтью Данлэпа – и убрала в мамину Библию. Если Айоле предстояло бесследно исчезнуть, моим родным наверняка хотелось бы, чтобы я сохранила хоть какое‐то доказательство того, что она существовала.

На следующий день я проделала двухчасовой путь до Айолы – впервые с тех пор, как ее оставила. Точнее, доехала я лишь до того места на мосту, где меня остановил помощник шерифа. Он сунул голову в окно грузовика, не снимая солнечных очков, и спросил, куда я направляюсь.

– В Лейк-Сити, – соврала я, зная, что транспорт, который направляется в города, расположенные южнее Айолы, они обязаны пропускать.

– Проезжайте, – сказал он. – Только не сворачивайте в Айолу.

Его патрульная машина стояла на обочине с красными мигающими огнями, как будто произошла авария.

– Я слышала, оттуда людей выгоняют, –