Подробности не важны. В одном я была уверена: в доме священника происходит больше, чем видит глаз, и, что бы это ни было (муж танцует голышом в лесу и так далее), вероятно, Синтия в центре этого.

— О чем ты задумалась, детка? — Голос мисс Паддок нарушил мои размышления. — Ты вдруг так притихла.

Мне нужно было время, чтобы разобраться, и нужно было сейчас. Вряд ли мне подвернется второй шанс проникнуть в глубины познаний мисс Паддок о деревне.

— Мне… мне вдруг стало нехорошо, — сказала я, цепляясь за край стола и опускаясь на стул с проволочной спинкой. — Может, из-за вашей бедной обожженной руки, мисс Паддок. Запоздалая реакция, вероятно. Легкий шок.

Допускаю, временами я себя ненавижу за подобные хитрости, но я не могла сейчас больше ничего придумать. Судьба, в конце концов, швырнула меня в это, вот пусть она и несет ответственность.

— Ой бедняжечка! — сказала мисс Паддок. — Оставайся тут, а я принесу тебе чашечку чаю и сконс. Ты же любишь сконсы, верно?

— Я л-люблю сконсы, — ответила я, внезапно припоминая, что жертвы шока должны дрожать и трястись. К тому времени, как она вернулась со сконсами, мои зубы стучали, как кусочки мрамора в кувшине.

Она убрала вазу с ландышами (Convallaria majalis), сдернула скатерть с соседнего стола и закутала мне плечи. Когда сладкий аромат цветов донесся до моих ноздрей, я с удовольствием припомнила, что в этом растении содержится адское варево кардиотонических гликозидов, включая конваллотоксин и глюкоконваллозид, и что даже вода, в которой постояли эти цветы, ядовита. Наши предки называли этот цветок слезами Девы Марии или лестницей на небеса и имели на то причины!

— Ты не должна замерзнуть, — заботливо кудахтала мисс Паддок, наливая мне чашку чая из громоздкого самовара.

— Похоже, Петр Великий теперь хорошо себя ведет, — заметила я с рассчитанной дрожью и кивком в сторону сверкающей громадины.

— Временами он очень дерзок. — Она улыбнулась. — Это все потому, что он русский, полагаю.

— Он правда русский? — спросила я, наливая воды.

— От его безупречных макушек, — сказала она, указывая на двухголового орла, функционировавшего в качестве крана для горячей воды, — до по-королевски круглого дна. Его изготовили братья Мартынюки, знаменитые серебряных дел мастера из Одессы, и говорили, что некогда им пользовались, чтобы готовить чай для царя Николая и его несчастных дочерей. Когда после революции город заняли красные, младший из Мартынюков, Владимир, которому было тогда всего шестнадцать, завернул Петра в волчью шкуру, привязал к тележке и пешком убежал с ним — пешком! — в Голландию, где открыл магазин на одной из мощенных булыжником улочек Амстердама и переделал свое имя на ван дер Маартен.[86]Петр, — сказала она, легко, но ласково похлопав самовар, — был его единственным имуществом, кроме тележки, разумеется. Он планировал сколотить состояние, изготовляя бесчисленные копии и продавая их голландским аристократам, которые, как говорили, без ума от русского чая.

— А как на самом деле? — спросила я.

— Не знаю, — ответила она, — и Владимир тоже не узнал. Он умер от инфлюэнцы во время Великой эпидемии 1918 года,[87]оставив магазинчик со всем содержимым своей домовладелице, Маргрит ван Рийн. Маргрит вышла замуж за фермера из Бишоп-Лейси Артура Элкинса, воевавшего во Фландрии, и он привез ее с собой в Англию вскоре после окончания Первой мировой войны. Артур погиб в 1924 году, когда на него обрушилась заводская труба, а Маргрит умерла от шока, когда ей принесли это известие. После ее смерти мы с сестрой обнаружили, что она завещала нам Петра Великого, и нам ничего не оставалось, кроме как открыть чайную Святого Николая. Двадцать пять лет назад это было, и, как видишь, мы до сих пор здесь. Он очень темпераментный старый самовар, видишь ли, — добавила она, сделав жест, будто собирается погладить его серебряный бок, но сдержавшись. — Конечно, он ужасный старый мошенник. О, он плюется водой, и временами случаются короткие замыкания, но в глубине у него золотое сердце — или, по крайней мере, серебряное.

— Он чудесный, — сказала я.

— Можно подумать, он не знает! Ну-ну, я говорю о нем так, будто он кот. Когда Грейс была с нами, она, бывало, звала его Тираном. Представить только! «Тиран хочет, чтобы его отполировали», — говорила она. «Тиран хочет, чтобы ему почистили электрические контакты».

— Грейс? — переспросила я.

— Грейс Теннисон. Или Ингльби, как теперь ее фамилия.

— Грейс Ингльби работала здесь?

— О да! Пока не вышла замуж за Гордона, она была нашей лучшей официанткой. Глядя на нее, не подумаешь так, но она была сильна, как бык. Нечасто такое бывает с такими миниатюрными созданиями. И ее никогда не ставил в тупик Петр со своими фокусами. Как бы он ни сверкал и ни плевался, Грейс никогда не боялась засучить рукава и как следует покопаться в его внутренностях.

— Похоже, она очень умна, — заметила я.

— Так и есть, — рассмеялась мисс Паддок. — И даже больше. Не удивительно! Один из наших завсегдатаев, кажется, это был командир эскадрильи королевских ВВС, по секрету поведал, что у Грейс самый высокий коэффициент интеллекта, который ему когда-либо встречался «у прекрасного пола», как он выразился: что, если бы люди из отдела особых операций не сманили ее заниматься секретной работой, она бы могла провести остаток войны, устанавливая радиоаппаратуру на «спитфайрах».

— Секретной работой? — выдохнула я. При мысли о Грейс Ингльби, занимающейся чем-то еще помимо сидения съежившись в башне голубятни, словно пленная дева в ожидании того, что ее спасет сэр Ланселот, хотелось смеяться.

— Разумеется, она ни слова не выболтала на эту тему, — мисс Паддок понизила голос так, как часто делают люди, говорящие о войне. — Им не разрешается, знаешь ли. Но теперь мы редко ее видим. После трагедии с ее маленьким мальчиком…

— Робином, — сказала я.

— Да. С тех пор она замкнулась в себе. Боюсь, она теперь совсем не та смешливая девушка, которая, бывало, ставила Петра на место.

— А Гордон тоже был сотрудником отдела особых операций? — спросила я.

— Гордон? — Она рассмеялась. — Боже упаси, нет. Гордон родился фермером и фермером умрет, как написал Шекспир, или это был Гарри Лодер, или Джордж Формби, или кто-то в этом роде. Моя память вся в червоточинах, и твоя тоже будет, со временем.

Я не могла придумать что сказать и сразу же увидела, что она думает, будто бы обидела меня.