Быстро оглядевшись, я поняла, что рассматривать здесь больше нечего, и вышла наружу, почтительно — почти нежно — прикрыв за собой дверь.

И затем я услышала шаги внизу.

Что мне делать? Две возможности промелькнули в моем мозгу. Я могу скатиться по лестнице в слезах, притворившись, что заблудилась и потеряла ориентацию во время приступа лунатизма. Я могу заявить, что у меня нервный срыв и что я не знаю, где я; что я увидела со двора перед домом лицо в верхнем окне, манящее меня длинным пальцем, и подумала, что это страдающая Грейс Ингльби.

Как бы ни были любопытны эти действия, все они приведут к неким последствиям, а в последнюю очередь я нуждалась в дополнительных затруднениях в моей жизни. Нет, подумала я, я проскользну вниз по лестнице и буду очень надеяться, что меня не поймают.

У подножия лестницы послышалось хлопанье, как будто большая птица угодила в дом. Я медленно, но спокойно прошла остаток ступеней. Внизу я высунула голову из-за стены и похолодела.

Луч яркого солнечного света озарял конец коридора. И маленький мальчик в резиновых сапогах и матроске пропал за открытой дверью.

Я была в этом уверена.

Он все время был в чулане под лестницей.

Я стояла как столб в дверях, столкнувшись с дилеммой. Что делать? Я наверняка знаю, что, как только выйду из этого дома, вряд ли когда-нибудь снова здесь окажусь. Лучше всего быстренько заглянуть за выгнутую дверь сейчас, перед тем как броситься преследовать привидение в матроске.

Внутри темного чулана от голой лампочки тянулся длинный шнур. Я дернула за него, и пространство озарилось слабым светом. Пусто.

Пусто, если не считать пары резиновых детских сапог, очень похожих на те, что я видела на ногах силуэта в дверях.

Главным отличием было то, что эта пара «данлопов» была заляпана глиной, все еще мокрой после утреннего дождя.

Или после могилы.

Выбежав в открытую дверь, я успела заметить синюю матроску, исчезающую за гаражом. За этими ржавыми оцинкованными стенами, насколько я знала, находилась запутанная мешанина построек — лабиринт покосившихся сараев, каждый из которых мог легко предоставить дюжину мест для укрытия.

Я вприпрыжку побежала следом, словно гончая на запах. Мне даже не пришло в голову испугаться.

Но затем я резко остановилась. За гаражом был узкий проход. Что, если беглец устремился туда, чтобы сбить меня со следа? Я медленно пошла по этому проходу, изо всех сил стараясь не задеть стены. Одна царапина острым как бритва отогнутым краем жестяного листа почти наверняка приведет к заражению крови, и я закончу свои дни, связанная по рукам и ногам, в больничной палате, с пеной у рта и мучительными спазмами.

Как будут счастливы Даффи и Фели!

«Я говорила, что добром она не кончит, — скажет Даффи отцу. — Не следовало позволять ей шляться где попало».

Так что по проходу я продвигалась медленно, дюйм за дюймом. Наконец добравшись до конца, я обнаружила, что путь дальше заблокирован старыми канистрами из-под бензина и заросшим крапивой свинарником.

Пятясь назад по коридору смерти, который теперь казался еще уже, я остановилась прислушаться, но за исключением отдаленного кудахтанья наседок я слышала только звук собственного дыхания.

Я тихо кралась между полуразрушенными сараями, уделяя особенное внимание боковому зрению и осознавая, что в любой момент из темных дверей на меня может что-нибудь наброситься.

Именно тогда я заметила следы на земле: крошечные отпечатки, которые могли оставить только вафельные подошвы детских резиновых сапог «данлоп».

Мои чувства были обострены до предела, когда я решилась пойти по следу.

Следы провели меня мимо гаража, мимо проржавевшей громадины древнего трактора, сильно покосившегося на один бок, потерявшего заднее колесо и производившего впечатление чего-то, наполовину утонувшего в песках, какой-то древней машины, выброшенной морем.

Еще один резкий поворот налево, и я обнаружила себя у входа в голубятню, возвышавшуюся надо мной, словно сказочный замок, свет позднего дня окрасил золотом его разномастные кирпичи.

Хотя я уже была здесь, но приходила с другой стороны, так что я медленно прокралась вокруг башни к ветхой деревянной двери, острая вонь голубиного помета уже начинала наполнять мои ноздри.

Может, я не права, на миг подумала я: может, мальчик в матроске пробежал мимо башни и теперь уже далеко в полях. Но следы на земле говорили другое: они вели прямо к двери в голубятню.

Что-то потерлось о мою ногу, и мое сердце чуть не остановилось.

— Мяу! — произнес голос.

Это была Сорока, более разговорчивая из кошек Ингльби.

Я приложила палец к губам, делая ей знак замолчать, пока не сообразила, что кошки не понимают язык жестов. Но, может, и понимают, потому что она без звука припала к земле и прокралась в тени внутрь голубятни.

Поколебавшись, я последовала за ней.

Внутри все было точно таким, как я запомнила: мириады солнечных лучей, проникающие сквозь щели в старинных кирпичах, вызывающий клаустрофобию пыльный воздух. На этот раз, однако, в комнате наверху не причитала никакая банши. Здесь было тихо, как в склепе, расположенном под замком смерти.

Я поставила ногу на перекладину и всмотрелась вверх, туда, где лестница исчезала в темноте над моей головой. Старое дерево зловеще хрустнуло, и я замерла. Что бы или кто бы ни был надо мной в полумраке, теперь он знает, что я загнала его в угол.

— Ау! — окликнула я, скорее чтобы подбодрить себя, чем с другой целью. — Ау! Это я, Флавия! Есть здесь кто-нибудь?

Единственным звуком, донесшимся сверху, было жужжание пчел вокруг верхних окон голубятни, гротескно усиленное пустотой внутри башни.

— Не бойтесь! — крикнула я. — Я иду!

Мало-помалу, маленькими шажками, я приступила к опасному подъему. Снова я почувствовала себя Джеком, взбирающимся по бобовому стеблю, подтягивающимся, дюйм за дюймом, навстречу неведомому ужасу. Старое дерево ужасно скрипело, и я знала, что оно может обрушиться в любой момент, и тогда меня ждет верная смерть на плитах внизу, вроде того, как великан — и Руперт — рухнули на кукольную сцену.

Казалось, подъем длится вечно. Я остановилась прислушаться: ни единого звука, кроме жужжания пчел.

Я карабкалась выше и выше, осторожно переставляя ноги с одной деревянной перекладины на другую, хватаясь за поперечины пальцами, уже начинавшими неметь.

Наконец мои глаза поравнялись со сводчатым отверстием, и моему взгляду открылась верхняя комната. Перед святилищем Робина Ингльби скорчилась фигурка — та же самая, что выбежала из фермерского дома.