— Все то же — тесненько?

— Да уж куда больше. Девушка она доверчивая, доверила мне даже главную душевную тайну: к ней сватался художник Левитан, она, все из той же любви к брату, ему отказала. Но ведь Левитан‑то живет в вашем доме?

— Нет, — все более поражаясь ее осведомленности, покачал Савва головой. — На задворках дома моей матери, в Большом Трехсвятительском переулке. И не живет — держит в заброшенном флигеле мастерскую. Собственно, прихоть моего брата, от безделья увлекшегося художествами. Истинно, все и вся знают друг о друге!

— Значит, и вы бездельник?

Женской логике можно было только позавидовать. Эта лукавая, приятная во всех отношениях немочка одним словцом опустила его с купеческих высот до фанфаронского безделья. Самое интересное, ему было приятно — да, да, тоже! — падение в женские тартарары.

Господи, есть же такие непосредственные, милые существа!

В ложе, образованной грязноватым окном, было уютно. Под очередной бокал шампанского, с блюдом бутербродов на коленях у его заговорщицы — да, да, ведь образовался и заговор обоюдный! — он вдруг начал поверять свое неудовлетворение жизнью. Не обращая внимания на расшумевшееся застолье, он доверительно склонился к ее уху:

— Купец и счастливейший фабрикант Морозов сетует на свою жизнь! Парадокс? Ничуть не бывало. Подумайте, много ли житейского счастьица выпадает на долю такого человека, как я? Крохи с большого житейского стола. Душу они не питают, душу они только отравляют. Уж поверьте, Ольга. Можно без вашего вычурного отчества?

— Можно, да только чем же оно вычурно?

— Ну вот, опять вы обиделись. А ведь я только так, по-стариковски.

— Ах, милый старичок! Ах, Савва Тимофеевич. Извините, я вас иначе не могу называть.

— Да хоть горшком назовите, только женскими ручками. — он приложился к руке, держащей тарелку с бутербродами. — Только в печь‑то огненную не суйте. Поджарюсь ведь, право!

— Ой, какой вы смешной.

Оказывается, к отшельникам, застрявшим в нише окна, давно приглядывались, оказывается, и прислушивались. Под звон бокалов понеслось:

— Кто смешной? Почему смешной?

— Заговорщики? Потайники?

— Наша компания не устраивает?

Последнее высказал уж сам Костенька, которому, как директору, конечно же сыскалось место за столом. Пока они тут шептались, там дым коромыслом шел. Даже некая неловкость явилась — слишком уж круто Савва Тимофеевич врывался в отчужденную жизнь театральной богемы. Он это понял и не менее круто свои права заявил:

— Ах, я гость? Так гостю полагается красный угол! Кто на высадку? Желающих нет? Тогда предлагаю детскую считалку! Веники-хреники жрали вареники, веники-беники брали поленики, веники-дреники топили каменики, веники-леники платили миленики. Вишневский, вам платить. Купно с распрекрасной соседкой!

Он начал считать от содиректора Немировича, но до содиректора Станиславского, которого хотел высадить, не дошел. На Вишневском да на его соседке Маше остановился.

Каково же было его удивление, когда они с явным удовольствием уступили свои места и перебрались на подоконник!

— Вот те раз! — погасил он смех.

— Вот те два! — с неудовольствием протолкалась сквозь череду подруг ладненькая, верткая Книппер.

Отирать знакомые бока ей уже и на сцене поднадоело, чего уж тут‑то?

А Вишневский и Маша, усевшись в оконную нишу, знай посмеивались.

— Тут и до свадьбы недалеко! — за столом попробовал он пошептаться.

Но с другого‑то боку у него был содиректор Станиславский. Да под такое шампанское и голос крепчал — полстола услышало. А уж сосед‑то и подавно. Он уже стал нашептывать:

— Кака-ая свадьба! Они из одного и того же Таганрога. Кажется, друзья детства. А из детской влюбленности разве может выйти толк?

— Не может, — пришлось согласиться.

— Не позволим! — более ревниво поддержала и Ольга.

Застолье шумело почище, чем бывали застолья на театральной сцене.

Вечер‑то длинный. Вечер зимний. Куда спешить?

Через неделю Савва Тимофеевич вспомнил:

— Однако ж славно мы тогда с подоконниками распрощались. — Некую оставшуюся обиду на Станиславского: зачем‑де помешал такому хорошему разговору, погасил. — Кто старое помянет. Не прогуляться ли нам, раз опять сошлись, до Камергерского?

Друзья-директора не возражали. Этот храм искусства, с позволения сказать, за год порядочно осточертел. Замызганная сцена, обшарпанные стены в коридорах, холодрыга в уборных, которые можно было и нужниками назвать.

Из сада, из окрестных рестораций несло подгоревшим салом и кислятиной. Видать, купцы гуляли, для форсу заказали любимые суточные щи. Не допили, родимые, а может, и перепили, раз в ночи на щи потянуло.

Но им‑то что? До Камергерского переулка шагать да шагать, коль на извозчика денег пожалели. И то лихачи при виде таких хороших господ обижались:

— Хоть нас‑то потешьте, ваши степенства!

Одно время целой кавалькадой сопровождали. Савва Тимофеевич щедро дал им отступную и махнул рукой: а ну, сгиньте! У них много еще было не договорено. Конечно, Станиславский и Немирович, в недавнем прошлом перейдя на «ты» промеж собой, и провели целую ночь в «Славянском базаре», конечно, и Морозов к ним с чего‑то зачастил, но втроем‑то вот так, от безделья, не приходилось общаться. Все ведь только еще налаживалось. Давно ли Немирович, несмотря на свой барский вид, самолично распространял билеты, не очень‑то церемонно подсунул и Морозову — раскошелься, мол, купчина. Смех и грех! У купины на тот час в роскошном английском портмоне ни единой «красненькой» не оказалось. Ах так? Купец-молодец привык выходить из всякого положения:

— В долг мне поверите, Владимир Иванович?

Лестно было в ответ посмеяться:

— Ну, ваша фирма, Савва Тимофеевич, любой кредит выдержит!

Сейчас речь шла не о красненьком кредите. Молчали театралы, а ведь он‑то знал: новый театр задумывают, гнилой «Эрмитаж» осточертел. Но где взять денег? Сколько бы билетов ни рассовывал по друзьям-знакомым Владимир Иванович — на такую стройку не собрать. Артисты живут впроголодь, хоть и хорохорятся. Меценаты? Хорошее слово, не более. Уж на что таровата вдова Варвара Алексеевна, тверская владелица и тоже Морозова из ветви Абрамовичей, — и та отказала, мол, трудные времена настали. Другие по тысяче, по две отщипнули — только театры и строить!

Савва Тимофеевич пока помалкивал, но дальше этих тыщонок смотрел:

— Значит, паевое товарищество? Что ж, с меня десять тысяч. В придачу еще кое‑что будет. На ходьбе‑то легко думается. Не устали ножки‑то?

— Ну, под такие деньги! — хохотнул Немирович.