Такие фразы, выразительно произнесенные и повторяемые снова и снова – а Адольф имел большой запас этих выражений, – возымели на меня очень странное действие. Когда я слышал, как их торжественно провозглашают в первый раз, они казались мне жалкими, и я внутренне улыбался над этими напыщенными формулировками, которые составляли такой контраст нашему ничтожному существованию. Но, несмотря на это, слова оставались в моей памяти. Подобно тому как чертополох цепляется к рукаву сотнями колючек, прицепилась и эта фраза. Я не мог от нее избавиться. И тогда я оказался в ситуации, которая имеет лишь отдаленную связь с этой темой, – я, скажем так, познакомился с девушкой, когда один шел по Марияхиль-фештрассе вечером. Она, наверное, показалась мне симпатичной, ну, может быть, немного ветреной, потому что она, не скрываясь, обернулась, чтобы посмотреть на меня. По крайней мере, на этот раз я был уверен, что она заинтересовалась именно мной. На самом деле она, вероятно, была очень ветреной, потому что зазывно помахала мне, и тогда передо мной внезапно появились слова «пламя жизни» – один легкомысленный час, и это святое пламя погаснет навсегда! – и хотя меня раздражало это морализаторство, в такие моменты оно тем не менее срабатывало. Одна фраза была связана с другой. Она начиналась со слов «буря революции» и продолжалась бесконечными политическими и общественными лозунгами, заканчиваясь словами «священный рейх для всех немцев». Наверное, Адольф нашел какие-то фразы в книгах, но другие, я знаю, он придумал сам.

Постепенно одна формулировка развилась в компактную систему. Так как все происходящее представляло для Адольфа интерес, каждое новое явление времени изучалось им с целью понять, как оно впишется в его политическую философию.

Иногда моя память делает необычные вещи: она ставит рядом со святым, недосягаемым пламенем жизни «сточную канаву порока», хотя в мире идей моего друга это выражение представляло самую низшую ступень. Конечно, в «идеальном государстве» уже не было никакой «сточной канавы порока». Этими словами Адольф называл проституцию, которая тогда была распространена в Вене. Это было типичное явление тех лет, характеризующее всеобщий упадок морали, и мы наталкивались на него в самых различных формах как на шикарных центральных улицах, так и в пригородных трущобах. Все это вызывало у Адольфа страшный гнев. За это распространение проституции он винил не только тех, кто ею непосредственно занимался, но и тех, кто был в ответе за существующие общественные и экономические условия. Проституцию он называл «памятником позору нашего времени». Он снова и снова брался за эту проблему и искал такое решение, которое в будущем сделало бы любую разновидность «продажной любви» невозможной.

Один вечер я буду помнить всегда. Мы смотрели постановку Ведекинда «Весеннее пробуждение» и, как исключение, остались на последнее действие. Потом мы отправились через Рингштрассе в сторону дома и свернули на Зибенштернгассе. Адольф взял меня за руку и неожиданно сказал: «Послушай, Густл, мы должны хоть раз увидеть сточную канаву порока». Я не знаю, что подсказало ему такую идею, но он уже свернул на небольшую, плохо освещенную Шпиттельберггассе.

Вот мы туда и попали. Мы шли мимо низких одноэтажных домов. Окна, находившиеся на уровне мостовой, были освещены таким образом, чтобы прохожий мог смотреть непосредственно в комнату. Там сидели девушки: одни за оконным стеклом, другие у открытого окна. Немногие из них были поразительно молоды, остальные преждевременно состарились и увяли. Они сидели небрежно полуодетые, накладывали макияж, расчесывали волосы или разглядывали себя в зеркале, ни на секунду не теряя из виду идущих мимо мужчин. Время от времени какой-нибудь мужчина останавливался, наклонялся к окну, чтобы взглянуть на выбранную девушку; происходил торопливый разговор шепотом. Потом, как знак того, что сделка состоялась, свет гас. Я до сих пор помню, как именно это поразило меня, так как по затемненному окну можно было понять, как проходит сделка. У мужчин было принято не стоять перед неосвещенными окнами.

Мы не стояли даже перед освещенными окнами, а направились к Бургштрассе на другом конце улицы. Оказавшись там, Адольф, однако, развернулся, и мы еще раз пошли вдоль «сточной канавы порока». Я считал, что одного раза было бы достаточно, но Адольф уже тащил меня к освещенным окнам. Наверное, эти девушки тоже заметили «что-то необычное» в Адольфе, быть может, поняли, что им приходится иметь дело с нравственно сдержанными мужчинами вроде тех, которые иногда приезжают из сельской местности в этот порочный город. Во всяком случае, они посчитали необходимым удвоить свои усилия. Помню, как одна из этих девушек подловила момент, когда мы проходили мимо ее окна, чтобы снять с себя сорочку, очевидно, для того, чтобы переодеться, а в это время другая возилась со своими чулками, показывая обнаженные ноги. Я был искренне рад, когда это испытание закончилось и мы добрались наконец до Вестбанштрассе, но я ничего не сказал, тогда как Адольф был рассержен соблазняющими уловками проституток.

Дома Адольф с холодной беспристрастностью принялся читать лекцию о своих только что полученных впечатлениях, как будто это был вопрос о его отношении к борьбе с туберкулезом или к кремации. Я был поражен тем, что он мог говорить об этом без какого-либо внутреннего душевного волнения. Теперь он узнал, какие обычаи царят на рынке «продажной любви», и таким образом цель его посещения была достигнута. Истоки проблемы лежали в том, что мужчина чувствует необходимость в сексуальном удовлетворении, тогда как девушки, о которых идет речь, думают только о своем заработке. На этот заработок они, возможно, содержат того человека, которого действительно любят, если предположить, что эти девушки способны любить. На практике пламя жизни в этих бедных созданиях уже давно погасло.

Был еще один случай, о котором мне хотелось бы рассказать. Однажды вечером на углу Марияхильфештрассе к нам обратился хорошо одетый, на вид преуспевающий мужчина и спросил нас, кто мы. Когда мы сказали ему, что мы студенты («Мой друг занимается музыкой, – объяснил Адольф, – а я архитектурой».), он пригласил нас поужинать в гостиницу «Куммер». Он позволил нам заказать себе все, что мы пожелаем, и единственный раз Адольф наелся фруктовых пирожных и выпечки до отвала. Тем временем этот человек рассказал нам, что он предприниматель из Фёклабрука (районный центр в Верхней Австрии с развитой промышленностью. – Пер.) и не хочет иметь дела с женщинами, потому что они заводят отношения с мужчинами только ради получения материальной выгоды. Меня особенно заинтересовало в его словах то, что он сказал о камерной музыке, которая ему нравилась. Мы его поблагодарили, он вышел из ресторана вместе с нами, и мы пошли домой. Там Адольф спросил меня, понравился ли мне этот человек. «Очень понравился, – ответил я. – Очень образованный человек, с выраженными художественными склонностями». – «А еще что?» – продолжал Адольф с загадочным выражением лица. «Да что же еще может быть?» – спросил я с удивлением. «Так как ты явно не понимаешь, Густл, о чем идет речь, посмотри на его визитную карточку!» – «Какую визитную карточку?» На самом деле этот человек незаметно – так, что я не заметил этого, – всунул Адольфу в руку карточку, на которой нацарапал приглашение навестить его в гостинице «Куммер». «Он гомосексуалист», – сухо объяснил Адольф. Я испугался. Я никогда даже слова такого не слышал и еще меньше имел представление о том, что это реально означает. И Адольф объяснил мне это. Естественно, эта проблема тоже долгое время была темой его раздумий, а так как это было ненормальным, он хотел, чтобы с этим безжалостно боролись, а сам он тщательно избегал любых контактов с такими людьми. Визитная карточка знаменитого промышленника из Фёклабрука исчезла в нашей печке.