Мне казалось совершенно естественным, что Адольф с досадой и неприязнью отворачивается от этих и других сексуальных отклонений, встречающихся в большом городе, что он воздерживается от мастурбации, которой обычно занимаются юноши, и что во всех вопросах пола следует тем строгим правилам, которые установил для себя и для будущего государства. Тогда почему же он не попытался спастись от одиночества, завести друзей и найти новый стимул в серьезной, интеллигентной и прогрессивной компании? Почему он всегда оставался одиноким волком, который избегает любых контактов с людьми, хотя он испытывал горячий интерес ко всем человеческим делам? Как легко он с его явными талантами мог бы завоевать себе место в тех общественных кругах Вены, которые стояли в стороне от всеобщего упадка, у которых он мог бы получить не только новые представления и знания, но и которые могли бы внести перемены в его одинокую жизнь. В Вене было гораздо больше приличных людей, чем людей иного рода, хотя они были менее заметны. Так что у него не было причин избегать людей по нравственным причинам. На самом деле его удерживало не высокомерие. Это была скорее его бедность и вытекающая из нее чувствительность, которая заставляла его жить по принципу «сам по себе». К тому же он считал, что унизится, если пойдет на какое-нибудь общественное собрание или развлечение. У него также было слишком высокое мнение о себе для поверхностного флирта или просто для физических отношений с девушкой. По этой причине он никогда не позволял мне ввязываться в такие дела. Любой шаг в этом направлении означал бы неизбежный конец нашей дружбы, так как помимо отвращения, с которым Адольф рассматривал такие связи, он никогда не потерпел бы, если бы меня заинтересовали другие люди. Как всегда, наша дружба должна была совершенно исключать другие интересы.

Однажды, хотя я и знал, как Адольф настроен против любых мероприятий, я попытался кое-что организовать для него. Подвернувшийся случай казался мне слишком хорошим, чтобы его упускать.

Иногда любители музыки приходили в Консерваторию в поисках студентов, которые могли бы принять участие в музыкальных вечерах у них дома. Это означало не только крайне необходимые дополнительные деньги – обычно мы получали плату 5 крон и ужин, – но и привносило немного шика в мою скромную студенческую жизнь. Я пользовался популярностью как хороший альтист, и именно благодаря этому познакомился с семьей состоятельного промышленника на Хайлигенштэдтерштрассе доктора Яходы. Это были люди, которые глубоко ценили искусство, имели очень развитой вкус, настоящие интеллектуалы, которые процветали только в Вене и традиционно обогащали художественную жизнь города. Когда за столом появилась возможность, я упомянул своего друга и получил приглашение привести его в следующий раз с собой. Именно это и было моей целью, и я был доволен.

Адольф действительно сопровождал меня и получил большое удовольствие. Особенно сильное впечатление на него произвела библиотека, которая для него была настоящим мерилом в оценке этих людей. Гораздо меньше ему понравилось то, что на протяжении всего вечера ему пришлось оставаться молчаливым слушателем, хотя сам он и выбрал для себя эту роль. По дороге домой он сказал, что поладил бы с этими людьми, но, так как он не музыкант, не имел возможности присоединиться к беседе. Тем не менее он ходил со мной на музыкальные вечера и в один-два других дома, где расстраивался только из-за своего недостаточно приличного платья.

В этом порочном городе мой друг окружил себя стеной непоколебимых принципов, которые дали ему возможность постепенно получить внутреннюю свободу, несмотря на все окружавшие его опасности. Как он часто говорил, он боялся инфекции. Теперь я понимаю, что он имел в виду не только венерические заболевания, но и более распространенную инфекцию, а именно: опасность оказаться беспомощным в существующих условиях и в конце концов быть втянутым в водоворот разврата. Неудивительно, что его никто не понимал, его принимали за чудака, а те немногие, которые вступали с ним в контакт, называли его самонадеянным и высокомерным.

Он шел своей дорогой, равнодушный к тому, что происходит вокруг него, а также равнодушный к настоящей, большой, всепоглощающей любви. Он оставался одиночкой и – странное противоречие – в строгом монашеском аскетизме хранил священное пламя жизни.

Портрет моего друга в том виде, в котором я его нарисовал, был бы неполным без упоминания о его огромном интересе к политике. Если я обращаюсь к этой теме только в конце этой книги и, несмотря на все свои усилия, освещаю ее недостаточно, то это происходит не из-за недостаточного понимания, а потому, что мои интересы лежали больше в области искусства и едва ли имели отношение к политике.

Даже еще больше, чем в Линце, я чувствовал себя подающим надежды музыкантом Венской консерватории и не хотел быть замешанным в политику. Развитие моего друга шло в совершенно противоположном направлении. Хотя в Линце его интерес к искусству был сильнее интереса к политике, в Вене, в центре политической жизни империи Габсбургов, политика доминировала в такой степени, что поглощала все другие интересы.

Я начал понимать, как почти любая проблема, с которой он сталкивался, в конце концов приводила его в область политики, как бы мало она ни была связана с ней. Его оригинальный метод глядеть на явления, которые его окружали, глазами художника и эстета все больше превращался в привычку смотреть на них с точки зрения политика, как он писал в «Майн кампф»: «Во время ожесточенной борьбы между моим духовным развитием и холодным расчетом картины жизни на улицах Вены давали мне бесценное понимание происходящего. Наконец, пришло время, когда я больше не бродил, как слепец, по городу, а с открытыми глазами видел не только дома, но и людей».

Люди настолько сильно интересовали его, что он начал подгонять свои профессиональные планы к политическим соображениям. Ведь если он действительно хотел построить все, что было наготове в его голове и даже отчасти представлено в тщательно разработанных схемах: новый Линц, украшенный внушительными постройками, такими как мост через Дунай, здание мэрии и так далее, и Вена, трущобы которой должны были быть заменены многочисленными жилыми районами, – то рука преобразователя должна была сначала положить конец существованию политических условий, которые стали невыносимы, и открыть возможности для творческой работы с честолюбивым размахом.

Политики начали занимать все более высокое и важное положение в этой шкале ценностей. Самые трудные проблемы становились легкими, когда оказывались перенесенными в политическую плоскость. С той же самой последовательностью, с которой он исследовал все интересовавшие его явления до тех пор, пока не достигал их дна, Адольф среди шумной политической жизни столицы обнаружил точку, из которой исходили все политические события, – парламент.

«Пойдем со мной, Густл», – сказал он однажды. Я спросил его, куда он хочет идти. Мне нужно было посещать лекции и готовиться к экзамену по фортепьяно, но мои возражения не произвели на него никакого впечатления. Он сказал, что ничто из всего этого не может сравниться по важности с тем, что он намерен сделать; у него уже был для меня билет. Я недоумевал, что это может быть: концерт органной музыки или экскурсия с гидом по картинной галерее придворного музея? А мои лекции и экзамен? Для меня будет очень плохо, если я провалюсь. «Да пойдем уже, поторопись!» – сердито закричал он. Мне было знакомо это выражение лица, когда он терпеть не мог никаких возражений. Кроме того, это, вероятно, было что-то особенное, потому что Адольфу было несвойственно подниматься в такую рань, как в половине девятого утра. Так что я сдался и пошел с ним на Рингштрассе. Ровно в девять часов мы повернули на Штадионгассе и остановились перед небольшим боковым входом, где собралось несколько людей неопределенного вида, по всей видимости бездельников. И тут наконец меня осенило: «В парламент?» Я нерешительно сказал: «Что я там буду делать?»