Я помнил, что Адольф иногда упоминал о своих посещениях парламента. Лично я считал это пустой тратой времени, но, прежде чем успел сказать хоть слово, он всунул мне в руку билет, дверь открылась, и нас направили на галерею для посетителей. Глядя вниз с галереи, можно было получить хороший обзор и увидеть внушительный полукруг, который образовывал большой зал собраний. Его классическая красота была подходящим фоном для любого художественного представления: концерта, хорового исполнения гимнов или даже – с некоторыми приспособлениями – оперы.

Адольф попытался объяснить мне, что на самом деле происходит: «Человек, который сидит там с довольно беспомощным видом и время от времени звонит в колокольчик, – это председатель палаты. Уважаемые люди, сидящие на возвышении, – это министры; перед ними находятся стенографисты, единственные здесь люди, которые занимаются каким-то делом. Поэтому мне больше нравятся они, хотя могу тебя уверить, что эти трудяги не играют большой роли. На скамьях напротив должны сидеть все депутаты от территорий и провинций, представленных в австрийском парламенте, но большинство из них прогуливаются в фойе».

Мой друг продолжал описывать порядок проведения заседаний в парламенте. Один член парламента положил какое-то предложение «под сукно» и теперь выступал в поддержку этого. Почти все другие депутаты, будучи не заинтересованными в этом предложении, покинули зал заседаний, но вскоре председатель призвал начать прения, и все пошло поживее. Адольф был действительно сведущ в парламентской процедуре, перед ним даже лежал листок с порядком ведения заседания. Все случилось точно так, как он предсказал.

Если говорить музыкальными терминами, то как только закончилось сольное выступление депутата, вступил оркестр. Депутаты заполнили зал, и все стали кричать, безжалостно перебивая друг друга. Председатель зазвонил в звонок. Депутаты ответили тем, что начали поднимать крышки своих пюпитров и хлопать ими. Кто-то засвистел, и воздух заполнился оскорблениями, выкрикиваемыми на немецком, чешском, итальянском и бог знает еще на каких языках.

Я посмотрел на Адольфа. Не подходящий ли это момент, чтобы уйти? Но что стало с моим другом? Он вскочил, сжав кулаки, а его лицо горело от возбуждения. Видя все это, я предпочел тихо остаться на своем месте, хотя не имел ни малейшего представления о том, из-за чего этот шум и крики.

Парламент привлекал к себе моего друга все больше и больше, тогда как я старался всячески увиливать от его посещений. Однажды, когда Адольф заставил меня пойти с ним, – я рисковал бы нашей дружбой, если бы отказался, – один чешский депутат оттягивал принятие закона. Адольф объяснил мне, что его речь предназначена лишь для того, чтобы заполнить время и не дать другому депутату высказаться. Не имело значения то, что говорил этот чех, он мог даже повторять уже сказанное, но ни в коем случае не должен был останавливаться. Мне показалось, что этот человек говорил все время da capo alfine (от начала до конца – ит.). Конечно, ни я, ни Адольф не понимали ни слова по-чешски, и я был по-настоящему расстроен такой пустой тратой времени.

«Не возражаешь, если я пойду?» – спросил я Адольфа. «Что? Сейчас? Посреди заседания?» – сердито ответил он. «Но я не понимаю ни слова из того, что говорит этот человек». – «Тебе и не надо понимать это. Это называется «тянуть время». Я тебе уже объяснял». – «Так я могу уйти?» – «Нет!» – яростно воскликнул он и, дернув меня за полы пальто, вернул на место.

Так что я просто сидел и слушал героического чеха, который говорил уже почти обессиленный. Никогда еще меня Адольф так не озадачивал, как в тот момент. Он был необыкновенно умным и, безусловно, здравомыслящим человеком, а я не мог понять, как он может сидеть там, весь в напряжении, и слушать каждое слово речи, которую в конечном счете не понимал. Наверное, это моя вина, подумал я, очевидно, не могу понять, в чем состоит суть политики.

В те дни я часто спрашивал себя: почему Адольф заставлял меня ходить с ним в парламент? Я не мог разгадать эту загадку, пока однажды не понял, что ему нужен партнер, с которым он мог бы обсуждать свои впечатления. В такие дни он с нетерпением ждал вечером моего прихода. Едва я открывал дверь, как он начинал: «Где ты был все это время? – И прежде чем я успевал что-нибудь перекусить на ужин, спрашивал: – Когда ты ложишься спать?»

Этот вопрос имел особенное значение. Так как наша комната была маленькой, Адольф мог ходить взад-вперед только тогда, когда я либо сидел на стуле за роялем, либо ложился спать. Так что он хотел расчистить себе место для выступления.

Как только я забирался в постель, он начинал шагать взад-вперед, рассуждая. Только по возбужденному тону его голоса я мог понять, как сильно его тревожат мысли. Ему просто нужна была отдушина, чтобы выдерживать огромное напряжение.

И вот я лежал в постели, а Адольф, как обычно, ходил взад и вперед, с напором выговаривая мне, как будто я был политической силой, которая может решить вопрос о существовании или не существовании немецкого народа, а не всего лишь бедным студентом-музыкантом. Что же тогда его так сильно и глубоко волновало? В основном всегда одно и то же: его безраздельная преданность всему немецкому. С истинной страстью он оставался верным людям одной с ним крови, и ничто на земле он не ставил выше любви ко всему, что было немецким. В этой монархии на Дунае все немецкое вело жестокую борьбу за свою национальную особенность. Где-то был выдвинут аргумент – в ходе этой борьбы, – что австрийские немцы не самых лучших кровей.

В моей памяти остался еще один из таких ночных разговоров. Адольф с надрывом описывал страдания немецкого народа, судьбу, которая его ожидает, и его будущее, полное опасностей. Он был близок к слезам, но после этих жестоких слов вернулся к более оптимистичным мыслям. Он снова строил «государство всех немцев», которое отправляло «гостевые народы» – так он называл другие народы австро-венгерской империи – туда, откуда они пришли.

Иногда, когда его обличительная речь слишком затягивалась, я засыпал. Как только он замечал это, он будил меня и кричал мне: неужели мне не интересно то, что он говорит; если так, то пусть я продолжаю спать, как и все те, у кого нет национального самосознания. И я делал усилие и заставлял себя лежать с открытыми глазами.

Позже у Адольфа появился более дружелюбный настрой в таких случаях. Вместо того чтобы блуждать в утопии, он стал поднимать вопросы, которые, по его мнению, будут мне более интересны. Например, однажды он подверг яростным нападкам ссудо-сберегательные группы, которые образовались во многих небольших гостиницах, расположенных в рабочих районах. Каждый член такой группы еженедельно вносил какую-то сумму и получал свои сбережения к Рождеству. Казначеем обычно был хозяин гостиницы. Адольф критиковал эти группы, потому что сумма денег, которую рабочий тратил в такие «вечера сбережений», была больше, чем внесенная сумма, так что на самом деле единственным человеком, получавшим от этого выгоду, был хозяин гостиницы. В другой раз он в ярких красках описывал мне, как представляет себе студенческие общежития в своем «идеальном государстве». Светлые, солнечные спальни, общие комнаты для учебы, музыки и рисования, простая, но питательная пища, бесплатные билеты на концерты, оперы и выставки, а также бесплатный проезд до учебных заведений.