сказал, подсобная. Как кричат при виде тонущего. А спасает все же тот, кто бросается в воду. Это «Ермак». Без ледокола — гибель.

Репортеры переглянулись. И это он говорит о роли собственного изобретения! Непонятный человек…

А он продолжал с необычным жаром:

— Адмирал Макаров… Его идея. И какое подтверждение! Надо сообщить адмиралу.

Интервью закончилось. Трое уехали, подхватив свежий материал. Но что сказать о действующих лицах, об этом преподавателе, про которого говорят, что он и есть изобретатель? «Не хватает штрихов», — обсуждали они по дороге. «Нет яркости!» — заключил обладатель жемчужной булавки. Таково было его личное впечатление.

По уходе газетчиков Попов вздохнул с облегчением. Ух, какой день! И как накурили! Открыл фортку и стоял, жадно вбирая свежий морозный воздух.

В ту же ночь был разбужен дежурным. Телеграфная депеша по проводу из Петербурга. От главного командира Кронштадтского порта.

Развернув бланк, прочитал: «Котка. Попову. От имени всех кронштадтских моряков сердечно приветствую вас с блестящим успехом вашего изобретения… Крупнейшая научная победа. Макаров».

Взглянул на дежурного покрасневшими глазами. «Спать хочет», — решил тот и удалился.

…Несколько строчек среди случайных сообщений, оттесненных куда-то в раздел «Летучие заметки», — на большее газеты не расщедрились. Кронштадтская «Котлин», касаясь происшествий у Гогланда, еще упомянула о «воздушном телеграфе» и о том, что живет у нас в Кронштадте такой изобретатель. Вроде как местный интерес. Столичная «Биржевая» ограничилась только перепечатками из той же «Котлин». О Попове — лишь вскользь. «Петербургская газета» сделала вид, что имя это ей незнакомо. Было красочно расписано, как некий капитан артиллерийской службы применил новый способ взрывать камни, на которых сидел корабль. О способе телеграфирования без проводов и о его роли в спасательных работах — ни слова. Видно, тот обладатель жемчужной булавки в галстуке оставался верен своему «личному впечатлению».

Это ледяное равнодушие не могли пробить даже шесть с половиной тысяч слов, переданных без проводов станциями Попова к тому времени, как броненосец «Апраксин» был благополучно снят с камней и, оклеенный пластырями, приведен на буксире «Ермаком» сквозь льды в кронштадтский док.

Прошло почти два года. И новая весть потрясла мир: Маркони передал сигнал через Атлантический океан. Передача без проводов. На три тысячи семьсот километров.

Огромные сооружения на северо-западной оконечности Англии возле скалистого мыса Полдью. Здесь Маркони на много месяцев обосновал свою штаб-квартиру со множеством сотрудников разных специальностей, целый корпус высокоученых советников и консультантов. Ученые, мужи рассчитывали ему новую мощную аппаратуру, форму и высоту антенн, строили теоретическую картину распространения электромагнитных волн и возможных препятствий. Маркони приезжал на велосипеде из комфортабельного отеля в суровую деловую обстановку станции, как полководец, принимал рапорты и доклады и отдавал тут же распоряжения. Он не упускал случая, чтобы посмеяться над ученостью своих помощников. Когда они начинали расписывать ему на доске свои формулы и кривые, он прерывал нетерпеливо:

— Хватит, хватит! Возвращайтесь к действительности. Я не сочиняю теории. Я ищу практический результат. Слава богу, меня еще не покинула моя интуиция.

И, когда ему сообщили, что по выкладкам известного физика Пуанкаре электромагнитные волны не могут преодолеть кривизну Земли и беспроволочная передача из Европы в Америку поэтому невозможна, он скривил тонкие губы, заметив:

— Дело ученых — сомневаться. Дело изобретателя — рисковать.

Теоретики высчитали, что для преодоления океана мощность отправительной станции должна достигать нескольких тысяч киловатт.

— Мне кажется, достаточно будет тридцати киловатт, — возразил Маркони.

— Как так?!

— Так мне кажется.

Он, как игрок, уповал больше на свое везение. Теории беспроволочной связи еще не существовало. Полагаться на нее… К тому же по опыту знал, что зимой атмосферных помех обычно гораздо меньше. И он выбрал для скачка через океан декабрь. Риск плюс простое соображение.

Так же выбрал он и высоту мачт для антенны. Шестьдесят метров. Почему шестьдесят, а не девяносто, или сто, или сто двадцать, никто не знал. Не знал и он сам. Просто ему так показалось. И все ученые расчеты должны были смириться перед этой властной интуицией.

Но сама антенна представляла собой огромную воздушную сеть сложного переплета. Десять высоченных мачт выросли на скалистой площадке Польдью, как фантастические марсианские башни. Волны океана накатывали где-то внизу, у их подножия.

А там, в Америке, на восточном берегу приемная станция была попроще, скромнее. Хотя и там, на еще более голом сумрачном мысу Нью-Фаундленда с шуршащими внизу льдинами, встали на гигантских металлических ногах четыре таких же «марсианина», словно сошедшие со страниц фантастики Уэллса (в те дни вышел его новый роман «Борьба миров», им все зачитывались).

Огромные средства. Огромные затраты технических, человеческих сил. Он не любил утруждать себя лабораторными точными измерениями, математическими расчетами. Но он часто повторял свое любимое изречение: «Деньги — единица измерения».

Маркони отправился туда, на дикую оконечность Северной Америки, чтобы быть там на месте, где должны появиться доказательства его успеха. Знаки на ленте или писк в наушниках приемной станции.

Но, увы, первые попытки были совсем неудачными. Несмотря на все старания, в условленное по расписанию время приемник в Нью-Фаундленде никаких сигналов не обнаруживал. Только беспорядочный шорох атмосферы. Ученые предсказатели могли порадоваться: ага, мы же предупреждали! Акционерные кабельные компании могли злорадствовать: ага, куда же годится ваше средство на дальние расстояния!

Маркони упрямо повторял попытку за попыткой.

Наконец в один ясный декабрьский день приемник уловил сигнал. Вернее, одну букву. Букву «С» — простейшая в телеграфном алфавите. Три точки. Три точки и ни одной черточки. Тук, тук, тук. И ничего больше. Сигнал, в общем-то, не заключающий в себе никакого смысла. Только три точки.

Но это неспроста. Точки передавать по беспроволочному телеграфу куда легче, чем тире. И Маркони выбрал, конечно, самое легкое. Ему не надо было передавать ничего осмысленного. Опыт его не вызывался пока никакой практической необходимостью. Пока только символ. Красивый жест, обещающий лишь что-то в будущем.

Но даже три сухие, невыразительные точки при умелом обращении могут стать источником шумного успеха. Вслед за своими точками Маркони прибывает в Нью-Йорк. Еще с палубы парохода он видит на пристани огромную толпу. Америка его ожидает.

Он делает улыбку и машет рукой, но только как бы в ответ на приветствия. Говорит своим ассистентам: журналисты! И это звучит предостерегающе. Ассистенты помнят поучения Маркони: «Журналисты назойливы во всех странах света. Но в Америке они свирепы. Против них можно еще устоять, если держишь себя независимо. Но беда тому, кто не умеет скрыть, что ищет их поддержки! Тогда они загрызают».

Маркони выдерживает первый штурм газетчиков. Он таинственно щурится, будто энает что-то про себя особое. Потом