Ронан видел и не такое, сначала при жизни покойного графа д'Отона, потом при Артюсе, родившемся у него на глазах.

– Прекрати говорить со мной как нянька, – недовольно проворчал Артюс.

– Почему? Я и есть ваша нянька.

– Вот этого я как раз и боялся.

Артюс любил Ронана. Ронан олицетворял его воспоминания, самые лучшие и самые худшие. Ронан был единственным, кто не боялся убийственной ярости своего хозяина после смерти малыша Гозлена. Он приносил еду в покои графа, не говоря ни слова, без тени страха, в то время как Артюс грозил ему всеми карами, если тот вновь появится. Но Ронан приходил вновь и вновь. Единственным, кроме Господа, у кого Артюс однажды попросил прощения, был Ронан. Эта ужасная пощечина, которую он с такой силой дал своему самому верному слуге, что тот упал на пол! Ронан поднялся на ноги. На его щеке виднелся красный след от ладони Артюса. Ронан печально посмотрел на графа, а потом сказал:

– До завтра, монсеньор. Пусть ночь принесет вам облегчение.

На следующее утро Артюс, еще более удрученный, попросил прощения, смиренно склонив голову. Ронан со слезами на глазах подошел к графу и обнял впервые с того времени, как тот распрощался с детством.

– Мой бедный малыш, мой бедный малыш. Это так несправедливо… Заклинаю тебя, не забывай в этом тяжелом испытании о доброте и величии, иначе смерть восторжествует.

Несомненно, благодаря этой пощечине ярость Артюса стихла. Он вновь вернулся к жизни.

– Быстрее, расскажи мне, что ты с ним сделал, – повторил Артюс, закрыв глаза, поскольку Ронан так нещадно орудовал щеткой, будто был готов сорвать кожу с его головы.

– Я отвел его в служебное помещение, дал ему еду, одеяло и циновку в ожидании ваших распоряжений. Один из батраков занялся его лошадью. У мальчика есть письмо. Он показал свиток, но отказался доверить его мне. Письмо предназначено вам и только вам. История, которую он рассказал мне, похожа на правду. Надеюсь, что я не поступил слишком опрометчиво.

– Нет, конечно, нет. Ты правильно поступил. Осторожней, осторожней… Ведь это волосы, а не грива рабочей скотины.

– В чем я сильно сомневаюсь, монсеньор.

– Ну, и что Клеман? Какая история?

– Его дама приказала ему добраться до ваших земель.

Ронан тяжело вздохнул и продолжил:

– Он очень испуган. Я так понял, что он не хотел ее покидать, но она ему приказала. Он ждет вас.

– Ну, ты уже закончил со щеткой? Конечно, я сияю, как новый золотой су!

– Кстати, о новых су…

Ронан замолчал. Когда он заговорил вновь, его голос звучал довольно напряженно:

– Он спросил меня, сколько будет стоить ужин, которым я накормил его ночью. Он мне объяснил, что у него только семь золотых су, все состояние его дамы, которое она отдала ему на прощание. Он не хочет тратить деньги понапрасну, поскольку они трудно достаются его даме. Поэтому он предпочел бы обойтись ломтем хлеба и похлебкой. Мне с трудом удалось втолковать ему, что я не держу таверну, что речь идет о вашем гостеприимстве.

Артюс закрыл глаза, притворившись, что в них попало мыло. Его сердце, которое он считал замолчавшим навеки, вновь забилось. В груди разливалась острая, но столь желанная боль. Любовь так давно ушла из его жизни, и он думал, что сейчас он открывает ее вновь. Огромная любовь Клемана к своей даме, любовь дамы к этому храброму мальчику, его любовь к Аньес. Семь золотых су. Все ее мизерное состояние. Его едва хватило бы на манто, подбитое беличьим мехом.

– Да, да… Я закончил, – сказал Ронан. – Повторяю, мальчик отдохнул, поел и ждет вас, монсеньор.

Артюс вылез из ванны и позволил себя вытереть, сгорая от нетерпения.

Артюс ходил взад и вперед, скрестив руки за спиной, слегка нагнувшись вперед. Сине-зеленые глаза следили за ним, замечали малейшее движение. Клеман в нескольких словах все ему объяснил. Инквизиция, клеветнические измышления Мабиль, приезд доминиканца, время благодати, которое течет, как песок сквозь пальцы. Едва сдерживая рыдания, Клеман рассказал графу, что мадам Аньес боялась, что его арестуют. Он поведал, что она заставила его поклясться душой: он должен был уйти и не возвращаться. Бежать, оставив ее наедине с инквизицией. А потом ребенок замолчал, поскольку его слова утонули в слезах, так он боялся за нее.

Граф д'Отон подошел к столу, чтобы еще раз прочитать письмо Аньес.

Мсье!

Поверьте, мне очень жаль, что я вынуждена Вас беспокоить. Поверьте также, что я остаюсь Вашим покорным и верным вавассалом и что Ваше решение будет моим.

Сейчас я оказалась в опасной и очень деликатной ситуации. Я должна ей противостоять. И я к этому готова, по крайней мере я так надеюсь. Бог мне поможет. Но не в этом состоит моя покорнейшая просьба, ибо речь идет именно о покорнейшей просьбе. Вы знаете Клемана. Он верно служил мне, и он очень дорог моему сердцу. Это чистая и надежная душа, и поэтому он заслуживает, чтобы его кто-то защитил.

Когда я поняла, что мне надо удалить Клемана от себя, чтобы обеспечить его безопасность, я вспомнила о Вас. Ну разве это не странно?

Если Вы, выслушав Клемана, сочтете, что не можете приютить его в своем доме, умоляю Вас, при всем моем послушании и уважении, позвольте ему уйти, не ставя никого об этом в известность. Я дала ему семь золотых су, все, что у меня было. Какое-то время он сможет прожить на эти деньги. Я буду Вам весьма признательна за это.

Я не виновна ни в одном из чудовищных преступлений, в которых меня обвиняют, а Клеман тем более. Я знаю причину этих козней, которые призваны меня погубить, но смутно подозреваю, что она ускользнула от понимания человека, затеявшего их. Как бы то ни было, примите, мсье, мои заверения в том, что Ваш визит в Суарси оставил лучшие воспоминания за все время моего вдовства. Чтобы быть до конца честной и если Вы мне это позволите, признаюсь Нам, что у меня не было столь приятных моментов с тех пор, как смерть забрала с собой мадам Клеманс де Парне. Пусть она покоится с миром.

Да хранит Вас Господь, да хранит Он Клемана.

Ваш искренний и послушный вассал,

Аньес де Суарси

Шквал противоречивых эмоций захлестнул графа, помешав ему обратиться к этому хрупкому, не по годам развитому мальчику, стоявшему напротив, с гордо поднятой головой, смелым взглядом, несмотря на страх. Но почему она не приехала просить помощи? Он мог бы вмешаться, заставить инквизитора отказаться от своих обвинений. Разумеется, инквизиция была очень могущественной, но не до такой степени, чтобы позволить себе вызвать недовольство короля Франции, а Артюс унизился бы и до того, чтобы уговорить короля вмешаться. Ради нее. Филипп понял бы его. Филипп был великим королем и человеком чести и слова, когда дело не касалось государственных интересов. Кроме того, король не питал особой любви к Церкви и инквизиции, хотя при необходимости прибегал к их помощи.