Долгота, которой не хватало, чтобы вернуться в Дубль.

Охваченная страхом, ожидая ловушки, Мила все же сделала несколько шагов по направлению к кабинету. От скверного алкоголя поднималась нестерпимая вонь, и это должно было насторожить ее. Но Мила осознала опасность, только когда задела коленом что-то тонкое. Услышала щелчок, опустила взгляд и увидела нейлоновую леску, которая быстро накручивалась на катушку спиннинга, висевшего на левой стене, в то время как справа леска была привязана к ржавой зажигалке Лауры Ортис, прикрепленной к ножке стула: колесико прокрутилось – и загорелась тряпица, пропитанная алкоголем.

Мила поняла, что неосторожно попалась в огненную ловушку.

Попыталась остановить процесс, ногой опрокинув стул, но не успела: язычки пламени поползли по полу, залитому горючей жидкостью, и распространились по залу.

Перед Милой встала стена огня. Она легко могла спастись, отступив назад, но, чтобы забрать письмо, нужно было броситься в самое пекло.

Она ругалась, проклинала Энигму. Но времени на раздумья не оставалось. Мила взяла разбег, сделала глубокий вдох и ринулась в пламя. Огненные языки тотчас же накинулись на нее, обволокли снизу, пожирая ткань брюк и частично ветровки. Защищаясь от жара, Мила прикрывала руками лицо, но, пройдя всего пару метров, была вынуждена остановиться. Отдышавшись и набравшись смелости, сделала вторую попытку, но продвинулась ненамного.

Вгляделась в пляшущее перед ней, словно в насмешку, пламя: огонь добрался до письма быстрее, чем до нее, и письмо начинало съеживаться. Рассудок твердил ей, что уже слишком поздно, но материнский инстинкт, о наличии которого она и не подозревала, побуждал идти вперед. До сих пор Мила принимала его за чувство вины перед Алисой, ей было стыдно, что она не любит девочку, но теперь она знала – здесь что-то совсем другое, никто не рискует сгореть заживо ради кого-то, кого не любит по-настоящему.

И все-таки пришлось отступить, ибо письмо очень скоро превратилось в пепел.

Она вернулась назад в плотном облаке дыма, который разъедал глаза и не давал дышать. Чтобы вырваться на волю, пинком распахнула входную дверь, и трагикомический звон китайского колокольчика возвестил о спасении.

Выбравшись наружу, рухнула на четвереньки, прямо на мостовую. Закашлялась чуть не до рвоты, даже испугалась, что потеряет сознание. Но мало-помалу снова начала дышать.

Как только смогла, оглянулась назад. Все пропало, все кончено. Game over. Нет никакого способа вернуться в «Запредел».

24

Она бесцельно гоняла по городу до четырех утра, а Хич спал на заднем сиденье. Мила ему завидовала.

В последние полчаса одна мысль закралась ей в голову и больше не оставляла. Наконец она решила ей последовать.

Конверт на столике в баре напомнил ей другое письмо. То, которое она получала каждый год и в котором от нее требовали принять решение.

Мила подъехала к клинике, остановила машину и вгляделась в светящиеся окна здания, окруженного парком.

Это место напоминало цитадель, где правила внешнего мира значили очень мало или не значили ничего. Что-то вроде «Запредела», только более спокойного. Здесь время существования измерялось по-другому: не ощущалось разницы между днем и ночью, а жизнь приравнивалась к смерти.

За этими стенами, в одной из палат на четвертом этаже вот уже десять лет жил и умирал отец ее дочери.

Мила часто бывала здесь, даже в такие необычные часы, поэтому, стоило ей в приемном покое назвать себя, как ее впустили. Знавшие, кто она такая, дежурные медсестры решили не обращать внимания на ее внешний вид и на то, что вся ее одежда пропахла дымом. Мила могла бы объяснить им, что больше ей идти некуда.

Она вызвала лифт и поднялась в отделение впавших в кому.

Палаты освещались неярким голубоватым светом. Словно намекающим, что вечный покой не следует нарушать. Стены были выкрашены в зеленый цвет, линолеум на полу тоже был зеленым. Сотрудники, вышедшие в ночную смену, двигались бесшумно, в полном молчании.

Милу интересовала последняя по коридору палата, из которой открывался самый невзрачный вид на внутренний двор, куда никогда не заглядывало солнце. Но мужчина, который лежал, подсоединенный к различным приборам и к механизму искусственного дыхания, не ощущал никакой разницы.

Она сама поместила его сюда и месяц за месяцем вносила немалую сумму, чтобы в нем поддерживали жизнь. Каждый год отклоняла предложение врачей, которые хотели положить конец страданиям пациента. Но поскольку единственной его родственницей была дочь, а Мила осуществляла опеку над Алисой вплоть до ее совершеннолетия, только она могла решить, когда отключить жизнеобеспечение. И не решалась сделать это потому, что не верила в смертную казнь. Ублюдок заслуживал каторги.

«Тебе наверняка приходилось думать, что бы ты сделала, если бы могла повернуть время вспять…» – сказал как-то Паскаль.

А Мила подумала, что, представься ей такая возможность, она не произвела бы на свет Алису. Ведь каждый раз, глядя на дочь, она видела ее отца – мужчину, который ее обманул, использовал, предал.

– В то утро, когда исчезла Алиса, здоровенный олень забрался ко мне в кухню, – проговорила она ни с того ни с сего.

Сейчас она хотела бы рассказать ему, что в ее жизнь вторгся очередной Подсказчик, подобный тому, который свел их вместе много лет назад. Человек, распростертый на постели, был единственным, не считая ее, кто понял бы всю серьезность положения. Ведь тот факт, что Энигма заключен в тюрьму особого режима, ничего не меняет. От него все равно исходит угроза.

Если бы только Мила могла показать ему фотографию этого человека, созданную с помощью компьютерной программы, устранившей татуировки, лежащий в коме человек был бы в состоянии разрешить тайну, скрытую за лицом обычного человека.

Ведь и он в прошлом обманул всех своей утонченностью.

Еще Мила описала бы ему сцену в баре, увиденную в «Запределе», где он, вернувшийся к жизни, но не похожий на себя, сидел и молча резал по человеческой кости.

Поведала бы, что дочка все время спрашивает об отце. И хотя ей сказано, что он никогда не очнется, Алиса продолжает ждать. Может, в самом деле следует отключить приборы, сказала она себе. По крайней мере, это положит конец двусмысленному фарсу.

Но сегодня она пришла не для того, чтобы говорить с ним, воображая, что он, где бы сейчас ни пребывал, мог ее слышать. Она пришла из-за Паскаля. Вспомнила разговор, состоявшийся в последнюю ночь, которую они провели в сгоревшем доме.

Кто, пострадав в аварии, больше не мог ходить, обретал такую способность в «Запределе». Вышедший из комы заново учился жить, делать необходимые вещи. Вначале «Дубль» использовали в центрах по реабилитации, возвращая пациентам надежду.

Тогда Милу увела в сторону мысль о том, что сам Паскаль в прошлом пережил некий ужасный, невосполнимый опыт и до сих пор влачит его бремя. То, что он на самом деле хотел сказать, пришло ей на ум гораздо позднее, когда она сидела за рулем «вольво», не зная, как вернуться в «Запредел» без новых координат.