испугавшись своего будто чужого голоса. Откашлялась и позвала опять, более уверенно: – Здравствуйте!

Открылась дверь. Вышла Тамара Николаевна. Скользнула глазами по лицу Зоси.

– Здравствуй, Зося… Очень хорошо, что ты пришла. Он тебя ждёт. Как проснётся, сразу спрашивает. Нет-нет. Ничего мне не говори. Не надо. Всё и так понятно. Ты потерпи. Потерпи… дочка.

И мама Стаса наклонила голову, пошла к печке, стала переставлять какие-то ненужные кастрюли – лишь бы не напугать гостью. Потом, словно опомнившись, оглянулась. Всё лицо было сведено судорогой напряжения, оно рвалось и распадалось – сдерживало боль, страх и улыбку одновременно. Не приведи господь увидеть лицо матери умирающего ребёнка… Она подошла к Зосе, взяла за руку, неожиданно сильно и как-то надёжно, словно Зося была её проводником, а не наоборот…

– Зося! Рыжик! Как же замечательно, что ты пришла! Я так ждал тебя, Рыжик!

Стас сидел на кровати, откинувшись на сложенные горкой подушки. Он был очень худой и… очень, невероятно красивый. Пиратская борода, горящие глаза, отросшие волнистые волосы. Он был похож на отшельника. Только на очень молодого отшельника. И смотрел весело, будто каждой секундой любовался и наслаждался. Но голос… какой-то не такой, проваливающийся, слабый. И паузы между словами тянулись. И мокрые от пота локоны. Коричневые тени вокруг горящих, кровью налитых глаз.

Лик.

Как на иконе.

– Мама! Как хорошо, что ты привела Зосю! Ты… Ты иди посмотри, куда Лиза побежала. Она напугалась чего-то. Ты найди её, побудь с ней. А я хочу узнать, как Зося живёт. Ты ступай, ступай, мама. Зося позовёт… если что.

Он чуть поморщился, повернулся в своих подушках.

Длинный-длинный.

Стас. Стас…

– Слушай, Рыжик. Сколько мы не виделись? Семь лет? Восемь? Да, семь. Слушай, я так чертовски рад тебя видеть! Помнишь, как мы говорили тогда? Помнишь? Я так всё время помнил. Да. Помнил. Знаешь… Так хорошо, что можно помнить. Головой. Или сердцем. Знаешь, помнить очень хорошо. Идёшь себе или едешь. Себе. По берегу. А сам смотришь, где какой ручей течёт. Или с горы. Если камень. Осыпается – тогда хорошо. Лезть не надо. А ещё магнитофон. Да. Знаешь. Хорошо слушать голос. Если записать. Помнишь? А я тогда так жалел, что не записал тебя. Уехать надо было. Но я всё тогда думал, что если бы вообще не получилось. Ну, встретиться. Ты не бойся, Зося. Я всё знаю. Мне говорили. Я сам женат. Был. Ну, да. Был. Да сплыл. Рыжик. А ещё… О чём мы говорим с тобой? Да что это я болтаю и болтаю? А? Ты присядь. Ну… Не плачь. Ты же не плачешь, Зося? Нет. Не надо. Ну-ну. Садись вот тут. Нет. Не на этот стул. Тут стул занят. Сам не знаю. Пусть стоит. Мне так кажется, будто сидит кто-то всё время здесь. Тень какая-то. Я усну, а она сидит. Так бывает. Идёшь по тайге – тихо. И смотрит кто-то. Вот так можно долго идти. А тебе всё время кто-то смотрит в спину. А глянешь назад – никого. Только… Вот. Ты возьми, выпей компоту – вон, в чашке. Клубничный. Я не пил. Не могу больше. Не хочется. Хочется говорить. С тобой. Так. Вот. Знаешь, я ведь тогда оглянулся. Ну, чтобы взгляд тот поймать. А там никого. Но я же… Ну, ты знаешь. Да, смешно. Представляешь, я назад вернулся. А Колька, напарник мой, остался у плота. Говорил, что я дурак. А там – следы. Медвежьи. Представляешь? Настоящий медведь за нами шёл. А я и не видел. Мишки умные. Мы идём, шумим, курим, песни поём. Мы, человеки. Мы, покорители. А он идёт за нами мягкими лапами. Идёт бесшумно, незримо. И смотрит. О как. Ну, выпей. Что ты? А знаешь, давай я тебе покажу, какие камни я привёз? Возьмёшь? Ну, вон, на подоконнике мама сложила. Вон, посмотри. Видишь, там, справа. Да. Вот, слева. Посмотри. Да, серая. Поняла, что это? Точно. Забери. Настоящий. Потом отмоешь. Проведешь по стеклу – разрежет. Точно-точно. Класс, да? О, как это здорово! Ты не представляешь себе, как это здорово. Только тихо. Всё время тихо. Даже если тайга шумит. И Колька храпит. А я не спал. Я думал, я хотел… Слушай, да что же я всё время болтаю? Ну, как ты живёшь? В Ленинграде, конечно. Муж? Да. Уже дипломник? Куда распределение? В Москву? Ну, так это же здорово! Столица! Кремлёвские звёзды, Большой, Третьяковка! Я очень люблю Москву. Всегда, когда еду… когда ездил… когда лечу из Ленинграда, всегда брал… беру такси – и еду. На Ленинские горы. Или к Кремлю. И смотрю, смотрю. А он чем будет заниматься? А. Это что, холодильники? Космос?! Нет, я понял. Да ты знаешь, я никому не скажу. Не скажу… Смешно, да? Я ни-ко-му не скажу!

Стас то открывал, то закрывал глаза. Он задыхался. Может, секунды, может часы шли, пока он говорил. Зося не слышала, что отвечала, не слышала своего голоса – кровь била в уши. Старалась не каркать – горло сохло. Больше всего боялась расплакаться, завыть белугой. Его голова иногда опускалась на грудь, то запрокидывалась назад. Стас бредил наяву. И говорил о любви.

– Знаешь, Рыжик… – Стас смотрел на Зосю. – Рыжик, вон, на шкафу. Достань. Да не смотри ты так! Давай сюда гитару. Да. Никто ничего не скажет. Я сегодня сам себе хозяин. Пошли они все! Что я, даже сегодня не могу делать то, что хочу? Да. Давай сюда.

И Стас взял гитару, погладил её деку. Нежно, будто женщину соблазняя, провёл по свистнувшим струнам ладонью. Неожиданно он завалился на бок, будто сырой снег осел. Зоська метнулась к нему помочь, но он каким-то сверхусилием оттолкнулся рукой от спинки дивана, выпрямился.

– Помнишь ту, мою… ну… нашу – ленинградскую? Ну… я тебе тогда не всё спел. Сейчас… Как там?..

«Ты ещё спишь, но так хороша.

Боясь нарушить твой сон прекрасный,

Едва ступая и чуть дыша,

Привожу в порядок твоё школьное платье.

И отогнув одеяла край,

Целую тёплые твои коленки.

Милая лентяйка, скорее вставай,

А то простынут на сливках пенки…

Ну что мне делать с тобою такой?

На этот стол и на эти книжки

Брошен лифчик твой голубой

И смешные твои трусишки.

Поэта Пушкина бронзовый бюст

Украшают твои подвязки,

И мне всё кажется, с поэта уст

Сейчас сорвётся улыбка ласки»…

…И сыпался