Томас после поездки в Дублин несколько недель избегал меня, если же это было невозможно – держался с отстраненной учтивостью. Относился ко мне как к вдове лучшего друга, даром что знал: я – не она. Услыхав из моих уст правду, несовместимую с собственными представлениями о мироустройстве, Томас, образно выражаясь, взял смирительную рубашку – личность Деклановой Энн – и напялил на меня. Оставалось либо дергаться впустую, либо подыгрывать, и я выбрала второе. Всё равно по моей воле Томас не развяжет виртуальных рукавов. Он и смотрит на меня как на неизлечимо больную – в глазах печаль и смирение с неизбежным.

Он забрал из больницы Робби О'Тула. С повязкой на пустой глазнице, с уродливым шрамом в пол-лица, с тремором левой руки, Робби отныне перемещался почти на ощупь – юноша-старик, разбитый в хлам Эпохой. Контрабанда оружия, засады на черно-пегих и помпончатых – все эти лихие дни озорства остались для Робби позади.

Ни о Лиаме Галлахере, ни о пропаже винтовок из сарая никто больше не заговаривал. Жеребенок наконец-то родился – можно было предъявить его помпончатым, если вдруг нагрянут в Гарва-Глейб. Но помпончатые, кажется, забыли про нас. Дэниел О'Тул, судя по всему, распихал подозрения по дальним закоулкам разума. Я же теперь всегда держала нож под подушкой, а в дверь спальни попросила врезать замок. Допустим, Лиам насчет меня успокоился, но сама я по-прежнему считала его прямой угрозой. Уж конечно, Лиам просто дожидается удобного момента, чтобы свести со мной счеты. Страх измотал меня, отнял сон.

Мысли о Лох-Гилле не шли из головы. Вот, воображалось мне, я спускаю ялик на воду, вот волны несут меня прочь – домой. Ежедневно я бродила по берегу, взвешивая за и против, – и неизменно возвращалась в Гарва-Глейб. Нет, не нужно экспериментов. Как я оставлю Оэна? Как откажусь от Томаса – да и от себя самой, от этой новой Энн? Сердце мое ныло по Оэну – взрослому, а не маленькому; мне было жаль писательской карьеры – но не женской неприкаянности. Выбор казался очевидным. Здесь, в Ирландии, я любила. И в конце концов жажда любви перевесила.

Передо мной лежали годы и десятилетия, через которые я уже перемахнула; перспектива пережить в пределах Ирландии, ВМЕСТЕ с Ирландией всё ей предначертанное меня и страшила. Ибо насчет исторических событий я была очень неплохо подкована. Помнила даты, ставшие отправными точками трагедий; знала исход того или иного конфликта, начиталась о неразберихе, смерти, страданиях, о времени для вооруженной борьбы и обстоятельствах, вынуждающих к компромиссам. Не ведала лишь одного: с какой целью страдания посланы? Поговорка о том, что всё перемелется, явно не имела отношения к Ирландии – уж это я успела усвоить.

Туннель, по которому я брела, с каждым ярдом сужался, но в самом конце мне мелькал свет веснушчатой мордашки Оэна. Впрочем, даже эта радость была омрачена страшной истиной – приходилось лгать Оэну. Любовь к нему не меняла главного факта: я – не мать этого мальчика, я самозванка. Мне оставались сомнительные самооправдания: я и в прошлом, дескать, случайно очутилась, и вреда от меня ни малейшего. Я – жертва немыслимых, невероятных обстоятельств; бежать мне некуда, спастись невозможно – вот и живу как умею.

Мы с Оэном сочинили уже несколько книжек о путешествиях. Томас запоздало соотнес мое признание после разговора с Майклом Коллинзом и эти образы: красный ялик, озеро, провал в другую эпоху. Тогда, в Дублине, он параллель не провел. Зато в Гарва-Глейб мне выпало наблюдать сцену озарения: Томас несколько раз перечел страницу, уставился на меня. Глаза его медленно наполнились тьмой. С тех пор мы уже вместе над книжками не работали. Томас брался за иллюстрации, дождавшись, пока я уложу Оэна и лягу сама.

Свободное от книжек время уходило на подготовку к школе. Я учила Оэна определять время по часам, а также читать и писать. Он оказался левшой, как и я. Или, может, я унаследовала леворукость от него. Под моим наблюдением Оэн выводил буквы карандашом, нанизывал из них строчки. Пусть, думала я, в школе у него не возникнет проблем с чистописанием. Кстати, о поступлении в школу мы оба старались не думать. День «икс» (последний понедельник сентября) настал раньше, чем нам хотелось. Оэн нарочно шел еле-еле, дергал нас с Томасом за руки – оттягивал приближение к школьному крыльцу – и канючил:

– Мама, а давай ты будешь меня дома учить? Ну пожалуйста!

– Нет, Оэн, твоя мама помогает мне с пациентами, – возразил Томас. – И напрасно ты упрямишься. В школе у тебя появятся друзья. Ты вот знаешь, что с твоим папой мы подружились именно в классе? То-то. Школьная дружба – самая крепкая, она на всю жизнь. Так что давай-ка взбодрись и перестань ныть, как маленький.

Оэн не очень-то поверил. Во-первых, у него уже имелось несколько приятелей, он рассчитывал, что сможет играть с ними без всякой школы. Во-вторых, после возвращения из Дублина я ни разу не ассистировала Томасу. Он упорно ездил по вызовам без меня – боялся наедине со мной остаться. И это обстоятельство, конечно, не укрылось от внимательных детских глаз.

Видя, что не убедил Оэна, Томас произнес:

– Посмотри-ка вон туда, Оэн.

В отдалении, на прогалине, весь заросший бурьяном, стоял домишко с пустыми глазницами окон, с проваленной крышей. Я не раз его видела, только не задумывалась, что за люди в нем обитали и почему бросили.

– Видишь домик?

Оэн кивнул. Томас, против его ожиданий, не остановился и не сменил курс. Напротив, зашагал к школе быстрее, ибо небеса грозили скорым дождем.

– В этом домике, Оэн, когда-то жила семья вроде нашей. А потом случилась беда – картошка в полях сгнила. Людям стало нечего есть. Некоторые члены семьи умерли от голода, остальные уехали далеко-далеко, в Америку. Не потому, что их там ждали золотые горы, – просто в Америке они смогли заработать себе на пропитание. Таких заброшенных домов по всей Ирландии очень много. Ты должен ходить в школу, Оэн, чтобы вырасти образованным человеком. Только образованный человек придумает, как сделать жизнь ирландцев лучше. Пока нашим друзьям приходится уезжать в далекие края, а надо, чтобы они оставались на Родине.

– А что, еды вообще никакой не было, Док? – спросил Оэн.

– Нет, другая еда была.

Томас глядел на заросший клочок земли с такой гримасой, словно воочию видел картину семидесятилетней давности: склизкое вонючее гнилье и фермера, рвущего на себе волосы.

– Тогда почему те люди другое что-нибудь не кушали? – продолжал Оэн.

Я едва сдержалась, чтобы не расцеловать его за дотошность. Ответа, к своему стыду, я не знала. Наверно, изыскания по теме «Гражданская война в Ирландии» мне следовало начать с предпосылок к этой войне, к каковым как раз и относится картофельный голод. Скрывая свое почти преступное невежество, я глядела не на Томаса, пустившегося рассказывать об этой трагедии, а на коттедж, обреченный мерзости запустения.

– Болеют не только люди и животные, Оэн, болеют также растения. Вот и картошка заболела и вся сгнила. А картошкой питались бедные ирландцы. Выращивали ее в своих огородиках и ели круглый год. Другая пища была им не по карману. Правда, многие держали поросят и кормили их похлебкой из картофельных очистков. Теперь представь: нет картошки – нет очистков. Поросят кормить нечем. Пришлось их зарезать и съесть, пока совсем не отощали. После этого у людей ничего не осталось. Зерновые культуры росли хорошо, но ГДЕ они росли? На полях лендлордов, которые – все до единого – были англичанами. Зерно они вывозили из Ирландии, продавали за большие деньги. У ирландцев денег не было. Они не могли купить хлеб, не могли его и вырастить, не имея земли и орудий вроде сеялки или бороны, не имея лошадей[42], на которых можно пахать поле. Не было у ирландцев ни коров, ни овец. Этими животными тоже владели англичане. Они их раскармливали зерном и опять же продавали. Говядина, баранина, ценная овечья шерсть отправлялись в чужие страны, а здесь бедняки – бедняками, Оэн, были почти все ирландцы – голодали и впадали в отчаяние.