В Управлении толковые ребята еще были. Я на них ставку сделал, работать дал. Они и ловят по мере сил. А начальство все недовольно, инициативу запрещает. Наработанные концы один за другим — рубит. В частности, вышли на наркоканал, в то время мы всем занимались, не было разделения. Хорошо поработали, человека внедрили. Готовимся партию брать. А мне приказ: «Отставить!» Я — уперся. Додавил, всех повязали. Наказать меня не посмели, даже выговор не объявили, но ребят моих начали раздергивать. Кого куда. Новая возня, я полгода потерял в этих разборках. Не заметил, как беда подкралась.

У нас с женой одна радость была — сынуля наш, Илья. Ты знаешь, все с детьми мучаются, особо в подростковом возрасте. Трудно дети растут. У тебя дочери — пятнадцать?

— Будет в январе, — уточнил Калмычков.

— Вот, мало кто в этом возрасте с ними общий язык находит. А наш, как по спецзаказу. Маленький был — ангелок. Школу закончил — никаких проблем не знали. В университет поступил, каждый вечер дома, по дискотекам не шляется. Нарадоваться не могли… Парень видный, девки вьются… Так вот, пока я как говно в проруби, болтался в этом ГУВДе, жена стала замечать, что мальчик наш меняется. Поздно приходит, друзей новых завел. Денег много просить начал… Она мне это по ходу жизни рассказывает, а я своими делами занят, не обращаю внимания…

— И у меня так же… — вставил Калмычков.

— Короче, когда я случайно увидел его руки, было поздно. Посадили парня на иглу! Почти бесплатно героином снабжали… Я, как ни бился, доказать ничего не смог. Все концы обрублены!.. А он за год сгорел, никакие доктора не помогли. Похоронили на Востряковском. А ты говоришь — безвыходная ситуация… Ты дочь — уже похоронил?

— Простите, Серафим Петрович! Раскис. А дальше, что было?

— Дальше? Перестройка превратилась в развал. Меня съесть не смогли, за прошлые заслуги, да при действовавших еще покровителях. Но и работать не дали. Тогда я в Питер попросился. Подальше с глаз. Уважили…

В кабинет ввалились Егоров с пакетами и двое оперов с коробками. Генерал стряхнул воспоминания и бодро спросил у Калмычкова:

— На сколько персон накрываешь?

— Человек на десять-двенадцать, — ответил тот.

— Как же вы тут?.. У тебя больше шести человек стоя не поместятся… — Калмычков в ответ почесал в затылке, а генерал продолжил. — Слушай мою команду! В восемнадцать ноль-ноль перетащить эти баулы в мой кабинет. Нарезать, разложить по тарелкам. У секретарши получите. И — милости прошу! Не опаздывать…

Так и сделали. До вечера отписывали отчеты, кому положено, Калмычков заверял. Сдавали средства связи. А к восемнадцати пошли гурьбой в кабинет начальника Управления. Длинный стол для совещаний мог вместить и двадцать человек, так что расселись вольготно. Много не пили, больше галдели. На огонек заглянул Перельман, но, опасаясь за последствия такого вопиющего нарушения субординации, поскорее смылся.

Калмычков в мелких заботах вынырнул со дна засосавшей его воронки отчаяния. Общался с мужиками, даже спели вместе про оперов и «Нашу службу…». Генерал повесил тужурку на спинку кресла, распевал, обнявшись, вместе со всеми. Вокруг генерала собралась кучка оперов и принялась задалбывать старика вопросами.

Особенно Егоров. Он выглядел пьянее других и ворошил самые нескромные темы. Про прошлое, будущее и настоящее. Генерал отшучивался, но один ответ развернул минут на десять.

Егоров спросил:

— Товарищ генерал! Ходили слухи, что с вас братья Вайнеры Шарапова писали. Правда, это?

— Хватил ты, Егоров, — рассмеялся генерал. — Шарапову лет двадцать пять в сорок седьмом году. Сейчас бы ему под девяносто было. Я, слава богу, на тридцатник моложе. Когда Вайнеры свою «Эру милосердия» писали, я еще молодым бегал.

Кто-то спросил, о какой «Эре милосердия» речь. Егоров презрительно кинул:

— Во-о, молодежь! Ни хрена не знают — и знать не хотят. Кино смотрели «Место встречи изменить нельзя»?

Сразу раздались понимающие голоса:

— А, это? Конечно, смотрели…

Егоров продолжил:

— Это кино по замечательной книжке снято — «Эре милосердия» братьев Вайнеров. Ходили слухи, что наш генерал Арапов прототип тамошнего Шарапова.

— Не совсем так, — перебил его генерал. — Ходили слухи, что мой отец, Петр Сергеевич Арапов, работавший некоторое время в МУРе, мог оказаться прототипом Шарапова. Сам он это отрицал. Но характер преступлений, в раскрытии которых он участвовал, и обстаятельства его ухода с оперативной работы перекликаются с описаными в книге.

Он пришел из полковой разведки. Молодой, наивный капитан. Проявил себя в работе. Лично брал особо опасного бандита. Верил в справедливость закона. В эпоху массовых репрессий. Романтик. Такие в милиции не задерживаются.

Когда закон оказался по одну сторону, а справедливость по другую — со скандалом уволился. В те времена демонстрации не прощались. Мать рассказывала, как они по ночам не спали: прислушивались, остановится проезжающая машина у их дома или нет. Отец держал под подушкой наградной «вальтер», а мать со мной, грудным, и с братом-первоклассником, чуть что, запирал в ванной. От шальных пуль прятал. Сдаваться без боя не собирался.

Пронесло. Других забот у МГБ хватало. Но на работу года три устроиться не мог. В дворниках перебивался. Пока время не сменилось. Потом, в пятидесятых, стал известным адвокатом. Со связями и репутацией. Меня сильно отговаривал от работы в милиции, но я был дурной и упрямый. К тому же причина появилась, по которой я посчитал себя обязанным идти работать в МВД. Дурак был, а не жалею, что так жизнь прошла. Так что «Эра милосердия» — не про меня.

— Про вас, про вас, — не сдавался Егоров. — К вашей фамилии всего одну букву добавить…

— Рад бы, дорогой, — смеялся генерал. — Так ты же начнешь спрашивать: «И где она — обещанная эра милосердия? Что я тебе отвечу?.. А книжку люблю. И фильм неплохой. Как считаешь, Калмычков?

— Неплохой, товарищ генерал. Сейчас таких не снимают, — согласился Калмычков.

— Эра другая, Николай Иванович. Вот в чем беда. Знаешь, какой вопрос задал мне отец, когда я окончательно в милиционеры подался? Он спросил: «Сынок, на чем исполнение законов в нашей стране держится? Почему одни их нарушают, а другие — нет?» Я, конечно, целую политинформацию о справедливости советского общества прочел. Отцу! О справедливости… Он выслушал, похвалил. Но, мягко так, поправил: «Всю сознательную жизнь я наблюдал, как люди исполняют законы из страха перед неотвратимым наказанием. Страх нагнали настолько мощный, что даже ни в чем не виновный человек привык дрожать в ожидании наказания. Куда уж там — нарушить! В воры подавались совсем отчаянные. Кому судьба. Я имею в виду профессиональных преступников. Но страх постепенно уходит. Выросло новое поколение. Про Колыму теперь песенки поют. Подрастут дети у твоих сверстников. На чем будет основано их уважение к закону?»

Я ответил: «На совести. На справедливом отношении друг к другу». «А бессовестные люди?» — спросил он.