«Их просто не будет. В справедливом обществе невыгодно нарушать закон и нести за это наказание, когда можно прекрасно жить честно». Вот так я знал жизнь в свои двадцать лет… Отец усмехнулся: «Не удивляюсь наивности. Яблочко недалеко от яблоньки катится. Но в своей адвокатской практике замечаю противоположную тенденцию. Уходит страх, и на преступление отваживаются совсем мелкие и трусливые люди. Число их растет в геометрической прогрессии. Что ты будешь делать в милиции, если страх окончательно рассеется, а совесть вдруг не проснется?»

Я из разговора вывернулся. Но вопрос запомнил. Дослужился до генерала, но так и не нашел ответ.

— В корень зрил ваш папаша! — на фоне примолкших коллег сказал Егоров. — Так и случилось: страха нет, и совести нет. Клевое общество построили. Живи, как хочешь! Кому теперь нужны законы, если их не выполняют даже те, кто пишет?

— Что же делать? — спросил майор-следователь.

— Что, что… Каждый выбирает для себя. Я — пью, и вам советую! — Егоров поднял бокал. — За нашего начальника Управления! Пока еще есть в милиции генералы, которые задают себе подобные вопросы, служить можно. Вот когда кончатся… Ваше здоровье, товарищ генерал!

Все дружно загалдели, нестройно гаркнули: «Ура!..» Выпили, и еще раз спели про оперов. Через полчасика, когда веселье сменилось на полагающуюся по степени опьянения печаль, и темы «про баб» уступили место темам «про работу», генерал еще раз завернул разговор на «Эру милосердия». Он спросил:

— Николай Иванович, а помнишь главный конфликт этой книжки?

— Стрелять в убегающего бандита или не стрелять? — раньше Калмычкова сунулся с ответом Егоров.

— Это художественное усиление темы. Чтоб жалко было, — генерал окинул взглядом притихших оперов. — Главный вопрос: можно совать карманнику Кирпичу кошелек в карман, или правоохранитель должен быть честен и справедлив? Даже с преступником. Даже для блага людей.

— В этом эпизоде я всегда на стороне Жеглова, — ответил Калмычков.

— Я тоже, — грустно согласился генерал. Остальные закивали головами. — Сколько раз читал, сколько смотрел. Умом понимаю, что Шарапов прав, а душа соглашается с Жегловым. Гнилая у нас душа.

— Почему, товарищ генерал? — не понял Калмычков.

— Потому что любой ценой хочет оказаться правой. А цена — слишком дорогая. Тогда — кошелек в карман, а в наши времена — на любого лоха дело стряпаем из ничего. Пушку подкинем, наркоту. Половина дел уходит в суды сфабрикованными. И мы грешны. И прокуроры. И в судах, люди сидят. Что, не так?

— Так, товарищ генерал, — понуро согласился Калмычков. — Иной раз штампуем преступника из честного человека.

— Честные в наше время редкость, — поправил Егоров. — Я вообще, забыл, когда с честным человеком встречался. Все друг у друга рвут!

— А мы им — кошельки в карманы подсовываем. Так, Егоров? — спросил генерал.

— Получается, так… Вы же нас со службы турнете, товарищ генерал, если процент не обеспечим. Вот и закрываемся!

— Прости, Егоров. Я не в упрек. Так, стариковские мысли. Покоя не дают. Иной раз спрашивают: «Где обещанная эра милосердия?» Не знаю, что ответить. Лейтенантом верил, что где-то рядом. А теперь… В другую какую-то эру шагаем. Если Закон нарушают в первую очередь те, кто его пишет, а за ними те, кто должен обеспечивать его выполнение, что делать простым людям? Получается, декларируем одну жизнь, а живем в противоположной. Причем, все.

— Эра беззакония получается, товарищ генерал, — неуверенно протянул Егоров.

— Разве можно что-то изменить? — спросил Калмычков. — Не мы придумали…

— Правильно, Николай Иванович, — согласился генерал. — В этом мире изменить что-нибудь в лучшую сторону чрезвычайно трудно. Потому он и катится. Надо было удерживать что-то в себе. Человеческое. А мы упустили. Каждый понемногу, а в сумме — полная задница… — Генерал умолк на какое-то время, а потом с виноватой улыбкой закончил: — Самое плохое, что мне год от года все сильнее кажется, что это беззаконие не само по себе разливается. Кому-то это очень выгодно. Жизненно необходимо… Такой вот стариковский маразм… Наливайте, хлопцы! Что нам еще остается.

Врубили музыку. Затухшее было веселье вспыхнуло с новой силой. Степень опьянения «про работу» проехали. Дальше — «кто во что горазд». Часам к девяти к Калмычкову подошел майор Нелидов.

— Николай Иванович, я там рапортик накатал, на ваш стол положил. Не подписали? — Калмычков не помнил. — Он утром понадобится, а вас, вдруг, не будет. Подпишите с вечера, если можно.

— Конечно, подпишу, — заверил его Калмычков и через сорок минут, когда все разошлись, отправился в свой кабинет.

Он отпирал ключом дверь, когда внутри призывно задребезжал городской телефон. «Кому захотелось ментовской крови? Перельман соскучился?..»

Вошел в кабинет, постоял над аппаратом, ожидая, когда на другом конце провода, лопнет терпение. Устал от вводных. Кто может звонить ему по городскому, с добрым и вечным?.. Ксюня знает только мобильный.

Телефон заткнулся. Калмычков облегченно вздохнул и принялся искать в ворохе бумаг рапорт майора Нелидова. Через минуту звонок повторился. Калмычков зло рванул трубку:

— Да, слушаю…

— Простите, я с кем я говорю?

— Подполковник Калмычков. У меня тот же вопрос.

— Вы что-нибудь слышали о расследовании самоубийства на Достоевского, 4? — Звонивший так и не представился. — Или я не туда попал?

— Допустим, слышал. Назовите себя, пожалуйста… — Калмычков напрягся в охотничей стойке.

— Я не могу назвать себя. Из соображений безопасности, — говоривший умолк, решая, продолжать ли разговор. — Мне нужен руководитель расследования этого дела. Можете связать меня с ним?

— Если не представитесь, я просто положу трубку и не возьму ее вновь. Кстати, как вы узнали этот номер телефона?

— Ролик крутили по телевизору. О розыске преступников. Меня то есть. Там были и другие номера. Звонить по ним?

— Нет, говорите со мной. Я руководитель оперативно-следственной группы по этому делу. Калмычков Николай Иванович.

— А я — самоубийца. Солонцов Сергей Евгеньевич.

Калмычков опустился в кресло. Коленки затряслись.

— Так, говорите…

— Меня, кто-то преследует. Давно, второй месяц. В Питере чуть не убили, но мне повезло. На чердаке, на Обводном, 46. Там погиб другой человек. Я одного из нападавших убил, забрал его пистолет. Но я защищался! Они выследили нас на чердаке… Слушаете меня?

— Да, да, слушаю… — Калмычков включил приставку-магнитофон.

— Потом выследили на Достоевского. Вернее, на подходе. Лохонулся со съемом денег в банкомате. Я не стал ждать и застрелился. Только неудачно.

— С какой стороны посмотреть… Где вы находитесь.