– Удачи! – сказал Олег, глядя ей прямо в глаза. – И до встречи. Я буду ждать тебя в Брюсселе.

– Скажи, Олег, – Таня, очевидно, решилась наконец озвучить часть того, что непроизнесенное ощущалось дальним фоном все время их не слишком содержательного разговора. – Ты ведь здесь не один?

Конечно, можно было и отшутиться, сказав, что, разумеется, – нет, поскольку вместе с Таней их двое. А еще можно было сделать вид, что не понял, о чем идет речь. Были и другие варианты. Но Олег решил сказать правду. Сразу, без лишних раздумий решил, почувствовав, что так будет правильно.

– Нет, – сказал он. – Нас трое. Со мной здесь два моих старых друга.

– Значит, трое, – кивнула Таня.

– Четверо, – поправил ее Олег.

– Пятеро, – она снова смотрела ему в глаза.

– И кто же у нас пятый?

– Ее зовут Катерина Николова.

– Болгарка?

– Здесь.

– А там?

– Она из Питера. Но это она пусть тебе сама рассказывает. В Париже оставь ей записку у портье в отеле «Одеон», и она придет на встречу.

«Не проболталась… Надо же!»

– Правильное решение, – кивнул Олег. – Когда приедешь в следующий раз, познакомлю тебя со всеми остальными. Пять человек – это сила.

– Прощай.

– До свиданья! – поправил Таню Олег.

– До свиданья! – улыбнулась она и неожиданно, резко привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку.

А где-то сзади – то ли справа, то ли слева от того места, где стоял Олег, – «сводный духовой оркестр» грянул «Прощание славянки», и у Ицковича неожиданно защипало в глазах. Он оглянулся в поисках так кстати вступившего оркестра, но там, где он мог или должен был быть, ничего подобного, разумеется, не наблюдалось. Однако музыка-то звучала! И Баст фон Шаунбург отчетливо ее слышал, вот только так и не понял, откуда она к нему пришла. Из далекого далека прошлого, когда, возможно, под этот же марш уезжал на «японскую»[64] сапер Моисей Ицкович, или из далекого будущего, где с этой мелодией тоже много чего было для него связано. Но, так или иначе, она была с Олегом – эта тревожная мелодия – здесь и сейчас, в вечернем Антверпене 1936 года, а вот Тани, когда Баст обернулся назад, рядом уже не было.

Татьяна Драгунова.

Январь – февраль 1936 года

Вверх… Вниз… Вверх… И снова вниз…

«Кончится это когда-нибудь? – Татьяна лежала на кровати в своей каюте и страдала. – На койке, – поправила она себя через не могу. – Не вывалюсь, это главное. Понятно теперь, для чего тут бортик, но вот желудок… Ох!»

Качка выматывала, ужин, которым угостил Олег, вывернуло уже через час после того, как «Сибирь» отдала швартовы и вышла в открытое море. А теперь пустой желудок делал робкие пока попытки выйти погулять, как та кошка, которая гуляла сама по себе.

«Ох мне! Хорошо хоть шифровку составить успела… А Олег как-то странно себя вел, не находишь? Не подкалывал, как обычно… Или просто не до смеха стало?»

«Он мне нравится!» – эхом пришла мысль, которую Татьяна решительно обозначила, как принадлежащую альтер эго – Жаннет.

«Я вся такая порывистая, вся внезапная такая, – процитировала Татьяна в ответ на мысль Жаннет. – Молчала бы, шлюха малолетняя! Тебе и Рихард нравился, и этот капитан, что радиодело преподавал, и тот лейтенант – будто бы летчик, и снова Рихард, и снова летчик. На передок слабовата? Ты сама хоть раз выбирала?»

«Так получалось», – звучит почти виновато, но никаких особых переживаний не чувствуется.

«Дура! – а это как раз эмоция, и не сказать, что слабая, потому что желудок вот-вот убежит… – Рихард – это же Зорге! Тот еще… дамский мастер! Так получалось… – передразнивает Татьяна… саму себя. – Так получали! Тебя разрабатывали, милая, и не говори, что нет! И физически, и психологически, чтоб не привыкала к одному человеку и, не дай бог, не влюбилась. Как проститутку готовили. А что завтра предложат? Стать любовницей Гиммлера или Геббельса? Правда, хромой гад славянок, говорят, предпочитает…»

Но, видимо, от общей слабости организма Татьяна палку-то перегнула, и тут уже не выдерживает Жаннет:

«А ты сама-то чем лучше?! Раз обожглась, а потом выбирала! Этот не хорош, тот дурак… Третий и вовсе тюбик зубной пасты не закрывает! Какой кошмар! Мама тебе что говорила? Терпимей будь к людям, Таня! С твоим характером одна останешься! Как в воду глядела!»

«Много ты понимаешь! – возмутилась Татьяна, которую этот странный моно-диалог несколько отвлек и от качки, и от связанного с нею состояния. – Ты меня поучи, болезная! Поучи!»

Но странное дело. Чем сильнее гуляли у нее эмоции, тем «живее» и активнее становилась на самом деле не существующая уже Жаннет.

«Сама стерва старая! – перешло в контрнаступление альтер эго. – Какого черта ты Олегу нервы мотаешь? Отлично понимаешь – сам он тебя в постель не потянет и будет делать вид, что всерьез воспринимает твои non probant pretexte[65], и будет ждать, пока ты сама не запрыгнешь, созрев, или не запрыгнешь совсем, перестав ему голову морочить!»

«А почему, кстати, ему самому активность не проявить? – попыталась защититься Татьяна. – Ну, там, в Москве, допустим, понятно, жене изменять не хотел… Впрочем, другим жены обычно не мешают… Да он меня просто придумал!»

«Возможно! Что это меняет? Вот и выбери его… Сама!»

«Все! Уймись! Голова раскалывается!»

«Шизофрения?»

«Почти».

Качка…

– Уф…

Но Жаннет действительно притихла, ушла, растворилась в тумане, колышущемся на краю сознания.

Вверх… Вниз… И опять вверх… Январское Северное море – это не летняя прогулка вдоль побережья Черного.

«На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу…»

Одна… Теперь у Тани пошла спокойная цепь воспоминаний, не прерываемая вмешательством подсознания.

Сама… Ну да, симпатичный, временами даже более чем, если бы влюбилась – закрутила бы так – мама не горюй. Однако же не закрутила. Значит, не влюбилась? А он женат, да и…

А теперь? Другой человек. Совсем другой. До ужаса, до полной прострации. Но она здесь, и он тоже здесь. И он… Да, красив, молод и… женат. Опять женат! Правда, здесь не то, что там, но все равно. И вообще, нужен ли он ей… в постели?

Но, видимо, существовали ключевые слова, на которые реагировала эта французская… комсомолка. Стоило упомянуть постель, как она тут как тут, словно и не уходила никуда.