Он встает не раньше полудня и пьет, пока не ляжет спать, сначала «адвокат»[156], потом бренди и, наконец, абсент, у которого, как он пишет другу, «чудесный цвет – зеленый. Стакан абсента не менее поэтичен, чем что угодно в мире. Какая разница между ним и закатом?» Другому приятелю он говорит: «Я обнаружил, что алкоголь, принятый в достаточном количестве, вызывает все признаки опьянения». Он все так же способен шутить, хотя порой он слишком глубоко топит свое остроумие.

Уайльда часто видят на бульварах, где он пьет. У него выпали передние зубы, а на вставные у него нет денег. «Подобно святому Франциску Ассизскому, я обручился с бедностью, однако в моем случае брак неудачен. Я ненавижу свою нареченную невесту».

Писатель Фредерик Буте вспоминает, что случайно столкнулся с ним, когда Уайльд сидел в уличном кафе на бульваре Сен-Жермен. Из-за проливного дождя его шляпа стала похожа на колпак для тушения свечей, а пальто превратилось в губку. Официант, не чая, как отделаться от последнего посетителя, поставил друг на друга все стулья и скатал навес, но Уайльд не может уйти: у него кончились деньги и он не в состоянии заплатить.

Несть числа историям о том, как старые друзья спешили перейти на другую сторону улицы, избегая встречи с ним. Но как-то вечером хиромант Хиро замечает Уальда в ресторане и подходит к нему.

– Как мило с вашей стороны, мой дорогой друг, – говорит Уайльд. – Сейчас со мной никто не раскланивается.

До этого они встречались только раз, на приеме в 1893 году; Хиро гадал гостям по руке.

– Левая рука – рука короля, а правая – рука короля, который сам себя отправит в изгнание, – сказал он Уайльду.

– Когда? – спросил Уайльд.

– Через четыре года, примерно за сороковом году вашей жизни.

Суеверный Уайльд покинул прием, не произнеся больше ни слова. Шесть лет спустя Уайльд говорит Хиро, что часто размышлял, насколько правдивым оказалось его удивительное предсказание.

Форд дает два категорически не совпадающих описания своей встречи с Уайльдом в Париже, одно в 1911 году, другое в 1931-м. В первом он рисует Уайльда трагической фигурой, он сидит за столиком в кабаре, «плаксиво пьяный», и его «донимает гнусная шайка молодых студентов четырех искусств». Даже обеднев, Уайльд сумел сохранить трость из слоновой кости с дней своего процветания. По клубу слоняется человек, по словам Форда, «безвредный, малоумный паразит» по имени Биби Лабуш. Студенты убеждают пьяного Уайльда, что Лабуш на самом деле опасный преступник, который собирается его убить и забрать себе трость, когда тот пойдет к себе в гостиницу.

В этом варианте Уайльд кричит и протестует; Форду настолько отвратительна беспечная жестокость происходящего, что он тут же уходит из кафе, «навсегда излеченный от любой тяги к богемному образу жизни, если таковая и была. Более того, с тех пор всегда при виде студента… я ощущаю гадливость». И потому уже, как запоздалое соображение, он прибавляет: «Не знаю, проявил ли я себя в тот раз хоть сколько-нибудь героическим образом».

Но во втором варианте, написанном через двадцать лет после первого, Форд расширяет свою роль, добавляя героизма. В этом варианте он встречает Оскара Уайльда не раз, а «несколько раз» в Париже, и всякий раз Уайльд становится жертвой этих безжалостных студентов, и всякий раз их розыгрыш крутится вокруг его трости, которая теперь уже не просто «из черного дерева со вставками из слоновой кости и ручкой в виде слона», но еще и подарок от леди Маунт-Темпл.

В этой версии плачущий Уайльд раз за разом отдает свою трость студентам, которые раз за разом возвращают ее в гостиницу на следующее утро, когда он уже позабыл обо всем, что случилось прошлой ночью. И вместо того чтобы уйти с отвращением, Форд спешит Уайльду на помощь. «Я раз или, может быть, два спасал его трость и провожал его до дома… У него не было ни пенни, да и у меня, как у студента, ненамного больше. Я провожал его по скверно освещенным улочкам Монмартра, он молчал или бормотал что-то невразумительное. Он всегда ходил так, будто у него болели ноги, наклонившись вперед и опираясь на свою драгоценную трость…»

Эти рассказы связывает нутряная неприязнь Форда к Уайльду. В 1911 году она ограничивается творчеством: «Его сочинения казались мне вторичными и незначительными, его юмор – неубедительным и механическим». Но в 1931 году Форд распространяет ее и на личность Уайльда: «Было унизительно испытывать такую сильную неприязнь к столь несчастному человеку. Однако ее нельзя было не испытывать к этой безмерной убогости и бессвязности». Может быть, в своем расширенном варианте того отвращения, которое молодость чувствует к возрасту, Форд Мэдокс Форд репетирует свою собственную предстоящую погибель от рук Эрнеста Хемингуэя?

Бульвар Мальзерб, 9, Париж

Ноябрь 1891 года

Когда весьма чествуемый в то время Оскар Уайльд отправляется в Париж, репутация остряка и денди[157] идет впереди него. Сейчас ему тридцать семь, он приехал на два месяца, чтобы отточить свою пьесу «Саломея», которую он пишет по-французски. «Француз по симпатии, я ирландец по рождению, а англичане приговорили меня к тому, чтобы говорить языком Шекспира», – жалуется он Эдмону Гонкуру. Он бегло говорит по-французски и имеет поразительный словарный запас, хотя даже и не пытается говорить с французским произношением.

Он сразу же приобретает известность, афоризмы так и сыплются с его пухлых губ во всех моднейших салонах столицы. Все околдованы. Однажды на званом обеде он доводит присутствующих до слез своим непревзойденным красноречием. «Весь свой талант я вложил в мои сочинения, – заявляет он. – Весь свой гений я вложил в свою жизнь».

Он знает, как умело обойти все препятствия во время беседы, списывая противоречия на придирки. Уайльд рассказывает о «Саломее» на одном званом ужине, и некий профессор указывает ему на то, что он путает двух Саломей – дочь Ирода и танцовщицу. Уайльд возражает ему, что это скучная правда ученого: «Я же предпочитаю иную правду, свою собственную, правду мечты. Выбирая между двумя правдами, более истинна та, что более ложна».

«Л’Эко де Пари» называет прибытие Уайльда в столицу «le “great event” des salons litteraires parisiennes»[158] всего сезона. Его главный гид – молодой литературный лев Марсель Швоб, также переводивший на французский его сказку «Великан-эгоист». После отъезда Уайльда Швоб говорит о нем: «Крупный мужчина с большим одутловатым лицом, красными щеками, ироничным взглядом, плохими торчащими зубами, порочным детским ртом, губы которого еще нежные от молока и готовы сосать еще. За едой – а ел он немного – он беспрестанно курил пропитанные опиумом египетские сигареты. Страстный любитель абсента, который внушал ему видения и желания».