Девять месяцев спустя Битон читает только что опубликованный второй том дневников. «И снова я ловлю себя на мысли, почему же, хотя мне снова и снова твердили его друзья, Джеймс П[оуп]-Х[еннесси] и прочие, какой он славный малый, я всегда его недолюбливал».

И его опять поражает противоречие между гедонистом из реальной жизни и звучащим из дневника «чуждым пошлости, благородным умом». Но в его отвращении есть нечто более инстинктивное: «Рассматривая фотографии, я снова замечаю, что его наружность отталкивает меня на них так же, как и в жизни. Как это несправедливо, ведь он сам первым принижает себя во всем. Но кукольный рот купидона, парадоксальные усы, полные руки и живот – все они внушают мне frissant [так в оригинале[167]], и невозможно закрывать глаза на тот факт, что я никогда не мог бы стать его другом».

Сесила Битона давно не отпускает мысль об ужасных изменениях, которые наступают с возрастом. Его дневники полнятся мрачными описаниями морщин и обвисшей кожи: шершавые щеки Греты Гарбо, «жирные, грубые» руки Элизабет Тейлор, королева-мать «еще больше растолстела, но еще и сморщилась». Не меньше его страшит и собственное старение: «Рот как прорезь, макушка лысая, как пуля, над ушами торчат непокорные пряди, как у какаду, сущий король Лир».

Прочитав дневники Никольсона, через три месяца Битон приезжает посмотреть на его сады в Сиссингхерсте, открытые для посещения. Упившись этим «триумфом садоводческого опыта и воображения», он замечает Никольсона, тот сидит на солнышке у дома. Ему уже за восемьдесят, он вдовец. Он перенес инсульт и угасает: уже не читает и не пишет и практически не говорит. Он равнодушен к похвалам, которыми осыпали его дневники после выхода в свет; как странно, говорит он своему сыну Найджелу, опубликовать три книги, не понимая, что ты их написал. Летними вечерами Никольсон сидит под грудой пледов у дверей своего коттеджа, «уставясь в пустоту, словно достопочтенный будда», как говорит его биограф.

Битон подходит, по его собственному выражению, к «останкам Гарольда Н.» После инсульта это «просто заводной болванчик». Никольсон улыбается, видит он. «Его глаза блестят, но он облачен в одежды старости, делающие его неузнаваемым, чахлые белые усы, редкие белые волосы, обвислый живот. Но его мозг уже не работает, он лишь автоматически неразборчиво реагирует на что-то, чего не понимает», – напишет Битон в дневнике по возвращении домой.

– У вас чудесный сиреневый бордюр, – говорит он Никольсону. – Поздравляю вас.

И это он тоже запишет.

– Я мало выхожу в последнее время, – отвечает Никольсон.

На прочие вопросы он отзывается «добродушным, низким, благосклонным урчанием».

Битон прощается с коллегой по дневникам. «Кажется, он доволен своим животным состоянием расслабленности и бездействия, которое может продлиться еще лет пятнадцать», – заключает он. Гарольд Никольсон умирает через девять месяцев, когда раздевается перед сном, и таким образом последнее слово остается за Сесилом Битоном.

Отель «Мамуния», Марракеш

Начало марта 1967 года

Сесил Битон выдохся. «Я чувствую себя окостеневшим и ужасно старым… болят глаза, шея и спина… Я стою перед лицом ужасной действительности. Мое тело уродливо, в голове бардак, в мозгах болото».

Он приехал в Марракеш поправлять здоровье. У него был соблазн поселиться у модного арт-дилера Роберта Фрейзера, поскольку у него также должен остановиться Мик Джаггер. («Наконец-то у меня будет возможность сфотографировать одного из самых неуловимых людей, которые меня восхищают и околдовывают, и я даже не могу разобрать, красив ли он или безобразен».) Но ему не хочется общаться с людьми, и поэтому он поселяется в гостинице «Мамуния».

Но там он не находит отдыха от усталого самокопания. «Категорически недоволен собой» и «ненавижу себя голого» – в таком настроении он проводит четыре дня в одиночестве, но однажды вечером, направляясь поужинать, он вдруг видит «сидящего в холле… Мика Джаггера и шайку цыган сонного вида», и это вселяет в него новые силы. Роберт Фрейзер у бассейна, откашлявшись («ему что-то попало не в то горло»), приглашает его провести вечер в их компании.

Мик Джаггер и Кит Ричардс приехали в Марракеш, чтобы скрыться от внимания, которое окружает предстоящий им суд по делу о наркотиках, и не упускают возможности употребить еще больше наркотиков. Им особенно пришелся по вкусу местный гашиш. «Я слышал, что его собирают таким способом: обмазывают детей медом и голыми пускают бегать по полю с травой, а после этого соскребают с них мед», – вспоминает Кит.

Битон не сводит глаз с Джаггера, хотя и старается это скрыть. «У него бледная кожа, как куриная грудка, очень чистая. Он бесподобно элегантен от природы». За напитками Джаггер разглагольствует о том, что Англия превратилась в полицейское государство; он собирается подать в суд на газету «News of the World» за то, что там напечатали, будто он развратил британскую молодежь.

Собираясь в ресторан, они запрыгивают в «бентли», набитый подушками в стиле поп-арта, алыми меховыми ковриками, порнографией и «поп-музыкой просто оглушительной громкости». Мик и Брайан Джонс пританцовывают сидя, а Анита Палленберг рассказывает Битону о роли в новом фильме[168]: она играет женщину, которая застрелила своего бойфренда, когда тот хотел ее избить. По совпадению Брайан недавно тоже побил ее, потому что подозревал – и, как оказалось, верно, – что она изменила ему с Китом.

За обедом Джаггер кажется Битону «очень мягким, с безупречными манерами». Негритянка затягивает песню.

– Замечательная мощь у нее, – говорит Мик и идет на танцпол.

Битона «завораживают тонкие изгибы его тела, ног, рук. Рот великоват, но весь он прекрасен и безобразен, женственен и мужественен, щеголь, редкий феномен».

Вечер идет, они оживленно беседуют.

– Вы когда-нибудь принимали ЛСД? – спрашивает Мик.

Он считает, что Сесилу надо попробовать: ведь он художник и увидит незабываемые цвета; мозг работает как будто не на четырех цилиндрах, а на четырех тысячах. «Все кажется пламенеющим. Цвет его красных бархатных брюк, черный блестящий атлас, бордовый шарф. Все кажется прекрасным и безобразным, и ты видишь всех как будто в первый раз». Джаггер настаивает, что отрицательных побочных эффектов не будет.

– Страдают только те, кто себя ненавидит.

Он предлагает Битону таблетку.

– Их нельзя искоренить. Это как атомная бомба. Как только ее изобрели, отмахнуться от нее уже невозможно.

Он прибавляет, что сам нечасто принимает ЛСД, разве только в компании симпатичных ему людей.