Это был верный след!

Я надеялся, что рано или поздно мне все же удастся разговорить упрямцев. Ведь получилось же это у Парацельса! Но оказалось — это были пустые надежды. Едва я заводил беседу о таинственном веществе, врачеватели-маньчжуры мигом переставали понимать мой китайский.

Мало-помалу я отступился от этих попыток, но от главного намерения не отказался. Но бывали минуты слабости и даже отчаяния. Я спрашивал себя: а кто сказал, что караульщики при панацее — не моя выдумка? Да и сама панацея… Ведь вся теория главным образом строится на случае, показанном д-ром Кулдаевым более пяти лет назад. А ну как это все-таки хитрый фокус? Ведь моя уверенность основана на роговичном рефлексе у Марии Спиридоновой, вернее, его отсутствии. Не маловато ли будет для столь обширных выводов?

И еще одна мыслишка подтачивала, не давала покоя: ну хорошо, допустим, найду я эту самую панацею. И что дальше? Как объявить о ней? Потому что если скрыть, то зачем тогда все мои поиски?

Представлялась картина: я возвращаюсь в Москву, в кармане сюртука — некая заветная склянка. Иду в университет, на факультет. А там — разгром, запустение. Профессуры нет, студентов тоже. Куда далее? В городской совет? Или в Чека? Да и вообще, добраться до Москвы или до Петрограда едва ли удастся. Вернее всего, сгину где-то в пути, вместе со своей панацеей. Не исключено, Парацельсу в его шестнадцатом веке было куда спокойнее.

Но, предположим, удастся доехать целым и невредимым. Это, в конце концов, пустяки по сравнению с другой задачей: как удержать панацею. Ведь рядом с ней все золото мира — ничто. За обладание ТАКИМ СОКРОВИЩЕМ можно пожертвовать всем. И пожертвуют, будьте уверены, в том числе и чужими жизнями. Прежде всего — моей. Так что объявить о панацее открыто, доказательно — это подписать себе приговор.

Готовых решений у меня тогда не было. Оставалось только действовать поступательно: сперва добыть панацею, а потом уж думать, как поступить.

К началу восемнадцатого года я располагал следующим: значительное (не менее трех десятков) число описанных и мною испробованных на практике средств туземной медицины. (Добавлю — средств хитроумнейших. Только их использование в столице имело б колоссальный успех. Однако об этом нынче не приходилось даже мечтать.) Далее: в ряде рецептур разрозненные и большей частью невнятные сведения о некоем базовом элементе. Который, возможно, и есть искомая панацея, — но далее предположений продвинуться не удалось.

Для полноты картины нужно упомянуть изрядный опыт по производству запрещенных абортов — занятие постыдное, к которому меня привело порядочное безденежье. Что, впрочем, никакое не оправдание.

Поэтому, появившись в Харбине в середине апреля, к началу мая я пришел в такое настроение, что готов был отказаться от своих многолетних поисков, признав само существование панацеи химерой.

Но в это самое время поспела подмога. Можно сказать, перст Господень. И за то надо бы в храм сходить да свечу пред иконой затеплить.

Да только не пошел я в церковь — и все из-за абортов, будь они прокляты. Ни к исповеди, ни к святому причастию я давно не ходил — что это будет за покаяние, если после снова приниматься за старое? А в том, что примусь, не сомневался.

Кормили меня эти аборты, и неплохо кормили. А другой практики в Харбине и не было. Китайцы — те у своих лечились. Деповские рабочие и прочие кавэжедешники в ведомственной больнице пользовались. А кто побогаче — у частнопрактикующих докторов. Была и еще причина: чтобы получить практику, требовался вид на жительство. Значит, предстоял визит к полицейскому начальству. Что для меня было нежелательно — как-никак, а все-таки ссылку я самовольно покинул. В тюрьму по нынешнему времени не запрут, а вот с практикой вряд ли получится: беглый ссыльный, почти что революционер. Да кто ж такому доверится?

Оставались аборты. Утешался я тем, что думал: этот грех искуплю добытой панацеей. Одни жизни загубил, зато спасу другие. И числом несравненно больше. Тогда и пойду к исповеди. Может, Господь простит.

В общем, нечаянная помощь прибыла очень кстати. Без нее я наверняка б отступился. Теперь я знаю, где искать панацею.

Как тут не поверишь, что это знак свыше?

Сопов отложил дневник, достал портсигар. Пока он курил, благостно улыбаясь и даже пробуя что-то напевать из Вагнера, погода слегка изменилась. Набежало облако, прикрыло солнце. Клавдий Симеонович завертел головой — уж не дождем ли собралась его угостить судьба в довершение? Когда же он опустил взгляд, то увидел впереди, в двадцати шагах, отставного генерала Ртищева.

Клавдий Симеонович глазам не поверил.

Но нет, все точно. Как же сумел генерал оказаться тут, да так скоро?

Сопов потрясенно выпустил из пальцев недокуренную папиросу. И застыл на месте, не сводя глаз с одиозной фигуры генерала в неизменной шинели.

Путь на вершину сопки Ртищеву, по всему, дался нелегко. Он поначалу молчал — сбился с дыхания. Потом глухо сказал:

— Помогите мне. Пока шел, повредил ногу.

Сопов не тронулся с места. Повредил ногу? Как же, как же.

— Да вы уж не боитесь ли?

Клавдий Симеонович помотал головой.

— Никак нет, ваше превосходительство. Да только нам будет лучше теперь врозь двигаться.

Генерал сделал несколько неуверенных шагов и снова остановился.

— Куда вы собрались?

— К людям подамся. — Сопов кивнул вперед. — А вы можете к реке, как и рассчитывали.

Он надеялся, что последняя фраза прозвучит саркастически.

Генерал обернулся. Он, похоже, до сей поры не замечал ни вышки, ни хутора. С минуту разглядывал их, потом вновь повернулся — и вдруг показал на Клавдия Симеоновича пальцем. Словно был он преподаватель и вызывал теперь к доске отвечать домашний урок. Палец был черным и каким-то несообразно толстым.

Вдруг с него сорвалось пламя, и в грудь титулярному советнику будто ударили молотком. Он повалился с ног, но мигом поднялся на четвереньки и в такой позиции метнулся в сторону.

Ему не требовалось пояснять: то был никакой не палец — а револьвер! Откуда он у Ртищева? Ведь забрал его ротмистр!

Сзади щелкнул новый выстрел, и шею Сопову как кнутом обожгло. Он всхлипнул, рывком поднялся на ноги и понесся по склону вниз.

Как смог удержаться — неведомо. Но словно крылья выросли за спиной у Клавдия Симеоновича, и он летел вниз, не чуя под собой ног. Несколько раз казалось, что он слышит позади выстрелы, но вправду они были или только в его воображении — неизвестно.

Он остановился на миг (перевести дух), быстро сунул руку назад. Нащупал кобуру за спиной — и только теперь понял, откуда револьвер у Ртищева. Это был его собственный «бульдог»! Не иначе, генерал похитил его, пока Клавдий Симеонович спал. Хорош генерал, хорош…

Но сейчас не было выхода, как спасаться бегством. Но не куда глаза глядят, а в правильном направлении, к югу. К хутору — а он с той стороны, где солнце.