А вот за второго взялся всерьез. Начал сразу:

— Это ведь ты, братец, должен был нести обед тому офицеру в номер?

— Никак нет, барин… Матюшка Кожин… Он и понес.

— А почему не ты?

Парень захлопал белесыми ресницами.

— Так ведь у нас каждый за свой стол отвечает.

— А офицер за стол Матюшки уселся?

— Стало быть, так…

— Один?

Официант опустил голову.

— Один.

Врет, понял Грач. И тут же сменил тактику:

— Сам откуда будешь?

— Из казаков, станица Плавдинская. Забайкальский…

— Ах, Плавдинская! Ну как же! Наслышан. Тогда все понятно, — многозначительно процедил Грач, насупился и губы поджал.

Официант обомлел. Он не знал, что сидевший перед ним чиновник слышит об этой станице первый раз в жизни. И быстро пытался сообразить, какие такие преступления успели произойти в родимых краях за то время, как он подвизался в Харбине.

— И что же, что Плавдинская… — забормотал он, — у нас воров отродясь не было.

— А ты?

— Так я что… Отец погиб на германской, дома трое — мать и сестренки. Кормиться-то надо.

— Отчего не на фронте?

— Бронь.

— Вот как! Бронь у тебя. Что ж на дорогу-то не пошел служить, коли бронь? Видать, у мадам Дорис послаще будет?

Официант промолчал.

— Ну хорошо. Какие столы Матюши? — спросил Грач, внешне смягчаясь.

— Вдоль стены, слева.

— Где нимфы бронзовые?

— Не, обезьянки.

— А офицер за которым сидел?

— Не видел! — с чувством сказал парень. — Вот вам крест! Может, и не сидел он, сразу в номер пошел.

— Обезьянки, говоришь… — повторил Грач. — Ну-ну. А как зовут-то тебя?

— Тимохой.

— Ладно, ступай. Скажи, пусть третий заходит.

Вошел разбитной, ухватистый малый. В правом ухе — серьга. Хладнокровно вошел, уверенно. Видать, очень его успокоил первый, рассказав, что-де сыщик интересуется чепухой.

Вошел и видит: сидит перед ним чиновник и что-то старательно пишет карандашом перед собой на листке.

— Имя? — спросил чиновник, не поднимая глаз.

— Пантелей.

А Грач еще покарябал и перевернул лист чистой стороной вверх. Официант это заметил и решил (совершенно естественно), что там записаны некие сведения, которые сыщик желает от него утаить. От этого сделалось неуютно, недавняя уверенность стала таять, и захотелось побыстрее отвязаться и от сыщика, и от неприятного разговора, который (как знать!) может оказаться опасным.

— Значит, Пантелей… — повторил Грач, поглаживая бумагу, на которой, между прочим, кроме трех рожиц, обведенных кружками, и не было ничего. — Ты мне вот что скажи: как те господа выглядели?

— Какие господа?

— Что совместно с офицером прикатили.

— С каким офицером?

Тут Грач пристально посмотрел на официанта. Но тот — ничего, взгляд выдержал.

Чиновник вздохнул.

— Эх, Пантелей… Жаль мне тебя.

— Это почему же?

— Потому что ты парень из себя видный, сообразительный. Тебе бы жить — не тужить. А попал ты историю… Теперь даже не знаю, как сложится.

— Да о чем вы?

Грач снова вздохнул.

— Брось. Мне ведь Тимофей все рассказал. Все как на духу.

— Да что ж он вам рассказал-то? — напористо спросил парень, но голос его дрогнул.

— А то и рассказал, что господа эти у вас частые гости, и обыкновенно за твой стол садятся. Как и в тот раз. А потом офицер вышел и велел обед в номер подать. Тебе было исполнять, да только ты сказался занятым и попросил Матюшу. Он и понес, на свою голову. Вот такие дела. Ну, что скажешь?

— Они за мой стол сели?! — вскричал официант так, что Грач поморщился и даже слегка отстранился. — Вот ведь заплевыш! Ну я ему пропишу…

— Ты дело говори.

— Я и говорю: господ этих прежде не видел. А офицер часто бывал, это верно. Их благородие всегда за Матюшкин стол садился. Так что не моя забота была. Да и не был я занят. Ведь тогда еще полдень не наступил, гостей почти никого.

— Значит, офицер за Матюшкиным столом сидел? Обыкновенно один, а в тот раз трое? Интересно.

— Нет, их четверо было.

— Как четверо? Да ты, верно, не понял, о ком речь, — сказал Грач, массируя ухо.

— Еще как понял! Офицер, а с ним трое статских. Нет, двое. Другой тоже вроде как офицер, только странный какой-то. Все в шинель кутался. Это летом-то! А шинель хоть и генеральская, но худая.

— Ну, а другие?

— Третий кряжистый, плотный, с усами. Все потел да лоб платком утирал. А четвертый — тот, по всему, на дороге служит. Пальто кавэжэдэковское. Может, учитель.

— Отчего же учитель? Интеллигентного вида?

— Не, интеллигенты — они все малохольные. А тот хотя и худой, но сильный. Я таких знаю. Только очень усталый.

— Понятно. А дальше?

— Посидели, выпили, а после наверх ушли.

Тут парень вдруг замолчал — сообразил, видимо, что наболтал куда больше, чем надо.

— О чем толковали?

— Не знаю. Я далеко был.

Грач понял, что более ничего интересного не услышит.

— Ладно, ступай. Да скажи хозяину — пускай тоже заходит.

Вошел управляющий, остановился возле порога.

— Проходите, Иван Дормидонтович. Ну что вы, в самом деле? Садитесь. Чай, не в гостях.

Иван Дормидонтович глянул быстро, из-под бровей, но ничего не ответил. Сел, картуз на коленях пристроил.

Грач помедлил, помолчал, а после сказал:

— Что ж вы, уважаемый, дезертиров-то укрываете? Это нехорошо. За то по головке не погладят.

— Каких таких дезертиров?

— Я о подавальщиках ваших. Молодые, крепкие. Почему не на фронте?

Управляющий ухмыльнулся.

— Так какой теперь фронт? Комиссары замирились с германцем.

— Оставьте. У нас здесь не Советы, слава Богу. Своя власть имеется. Вот адмирал Колчак войско собирает. Про мобилизацию слышали?

— Вот вы куда… Понятно. Слышал, конечно. Да все равно — какие ж они дезертиры? Пантелей — последний сын в семье. У Тимошки бронь, а…

— Слышал я про ту бронь, — перебил его Грач. — Липовая она.

— Липовая? — переспросил Иван Дормидонтович. — Нет, сударь. Видать, не все вы знаете. У Тимошки на правой ноге двух пальцев недостает. Перебило ломовой телегой, в детстве еще. Вот и не взяли с германцем сражаться, доктора признали негодным. На то и документ имеется.