Но как насчет раздела добычи? То, что везунчикам приходится компенсировать помощникам трудозатраты, не означает, что они обязаны отдавать все. Сколько они могут оставить себе, не обижая других? Люди прекрасно разбираются в вопросах распределения ресурсов, таких как разница между получением большой или маленькой порции за обеденным столом. В классическом телесериале «Новобрачные» (The Honeymooners) пошутили над этой проблемой, когда Ральф Крэмден (толстый) и Эд Нортон (тощий) вместе с женами решили жить в одной квартире и питаться вместе.

Все сводится к справедливости. По сути, это вопрос морали, связанный с двумя П, хотя он не всегда представляется именно так. В Соединенных Штатах для руководителей компаний вполне обычно зарабатывать в тысячу раз больше, чем получает средний работник. Эти руководители, возможно, обижают других, забирая непропорционально большую часть корпоративного пирога, но сами они описали бы это как свою законную привилегию или как «принцип работы рынка». Социал-дарвинизм вновь и вновь оправдывает неравенство, объявляя естественным тот факт, что одни получают больше, чем другие. И неважно, что настоящий дарвинизм подходит к вопросу распределения ресурсов гораздо тоньше, поскольку мы – животные, способные к сотрудничеству, у которых даже сильные мира сего – а возможно, особенно они – зависят от других. Эта проблема всплыла, когда глава Нью-Йоркской фондовой биржи Ричард Грассо обнародовал свою заработную плату, приближавшуюся к 200 млн долларов. Вокруг столь непомерных заработков поднялся публичный скандал. Так получилось, что в тот день, когда Грассо вынудили уйти в отставку, моя исследовательская группа опубликовала статью о справедливости у капуцинов. Комментаторы не могли не сравнивать Грассо с нашими капуцинами, предлагая ему кое-чему у них поучиться.

Мы с моей бывшей студенткой Сарой Броснан проверяли чувство справедливости на простой игре. Если кто-нибудь дает капуцину камешек, а потом протягивает что-то более привлекательное, например ломтик огурца, обезьяна быстро понимает, что для получения пищи ей нужно вернуть камешек. У капуцинов нет никаких проблем с освоением этой игры, поскольку они от природы склонны отдавать и получать. Как только они научились менять камешки на еду, мы с Сарой ввели в условия эксперимента неравенство. Мы посадили двух обезьян рядом и менялись с каждой из них 25 раз – сначала с одной, потом с другой и так далее. Если обе получали по ломтику огурца, это считалось равенством. В такой ситуации капуцины непременно менялись с нами, радостно поедая пищу. Но если мы давали одному из них виноград, а другому по-прежнему огурец, дело принимало неожиданный оборот. Это мы назвали неравенством. Пищевые предпочтения наших обезьян идеально соответствовали ценам в супермаркете, так что виноград считался одним из лучших вознаграждений. Заметив, что «зарплата» партнера выросла, капуцины, прежде всегда готовые «работать» за огурец, внезапно забастовали. Они не только неохотно менялись, но еще и волновались, бросались камушками, а иногда даже выкидывали ломтики огурца из кабинки для экспериментов. Пища, от которой они обычно никогда не отказывались, стала вдруг не просто нежеланной, а отвратительной!

Это, несомненно, была ярко выраженная реакция, эквивалентная тому, что довольно высокопарно называют «отвращением к неравенству». Следует признать, что наши капуцины продемонстрировали эгоистичную форму этого чувства. Вместо того чтобы поддержать благородный принцип справедливости для всех, каждый из них расстраивался, что обделили именно его. Если бы их волновала справедливость как таковая, то обезьяны, получавшие преимущество, делились бы случайно доставшимся виноградом с сотоварищами или отказывались от него совсем – но они никогда этого не делали. Счастливые получатели винограда даже добавляли к своей порции выброшенные партнером ломтики огурца. Они пребывали в прекрасном настроении, в отличие от своих несчастных партнеров, которые к концу эксперимента сидели, надувшись, в углу.

Когда мы с Сарой опубликовали эту работу под названием «Обезьяны недовольны неравной зарплатой» (Monkeys Reject Unequal Pay), она вызвала большой резонанс – возможно, потому, что многие люди считают себя получателями огурцов в мире, полном винограда. Все мы знаем, каково это: вытянуть короткую спичку и оказаться в проигрыше (вот почему ни один родитель не решится прийти домой с подарком только одному ребенку и ничего не подарить другому). Целая экономическая школа убеждена, что эмоции – которые экономисты, что забавно, называют «страстями», – играют основную роль в принятии решений у людей. Самые сильные из них связаны с распределением ресурсов. Эти эмоции побуждают нас к действиям, которые на первый взгляд кажутся иррациональными (например, уйти с работы, потому что нам платят меньше, чем другим), но в долгосрочной перспективе обеспечивают единые правила игры и отношения сотрудничества.

Это проверяли в исследовании с использованием игры «Ультиматум», в которой один человек получает, например, 100 долларов, но должен разделить их с партнером. Можно разделить их пополам, но также и любым другим образом, хоть 90 к 10. Если партнер принимает условия, оба получают деньги. Если же партнер отказывается, обоим не полагается ничего. Тот, кто делит деньги, должен быть осторожен, потому что партнеры часто отвергают заниженные предложения. То, что они так поступают, опровергает традиционную экономическую теорию, гласящую, что люди – «рациональные оптимизаторы». Однако такой рациональный оптимизатор принял бы любое предложение, потому что даже маленькая сумма лучше полного отсутствия денег. Но люди так не думают: они просто не хотят, чтобы кто-то получал преимущество перед ними. Грассо явно недооценил такие чувства.

Наши капуцины продемонстрировали такую же реакцию: они выбрасывали прекрасную пищу! Огурец – это лучше, чем ничего, но, как только другие начали жевать виноград, зеленые овощи с низким содержанием сахара тут же упали в цене.

Эгоцентричное чувство справедливости – просто элегантное описание зависти. Это страдание, которое мы ощущаем при виде кого-то, кто живет лучше нас. Оно весьма далеко от более широкого чувства справедливости, заставляющего нас беспокоиться также и о тех, кому хуже, чем нам. Если у мартышкообразных обезьян нет этого второго чувства, то как насчет человекообразных? Когда я попросил коллегу-приматолога Сью Сэвидж-Рамбо, которая проводит лингвистические исследования на бонобо, привести наглядные примеры эмпатии, она описала то, что мне кажется проявлением этого чувства в более широком смысле.

Сью заботилась о самке Панбанише, а остальной группой бонобо занимались другие люди. Панбаниша получала отличающуюся от рациона сородичей еду, например изюм и больше молока. Когда Сью приносила ей эти лакомства, остальные бонобо видели, что происходит, и начинали кричать. Они явно тоже хотели такую пищу. Заметив это, Панбаниша явно забеспокоилась, хотя ситуация была для нее выгодна. Она попросила сока, но, когда его принесли, пить не стала, а указала на друзей, помахав рукой в их сторону, и позвала криками. Они покричали ей в ответ и сели рядом с клеткой Панбаниши, явно ожидая тоже получить сок. Сью сказала, что у нее было четкое ощущение: Панбаниша хотела, чтобы она принесла остальным то же, что и ей.