Война произвела на студенчество особое впечатление — как вследствие возрастных психологических особенностей, так и по причине высокой политической грамотности в сравнении с широкими слоями общества. Вместе с тем патриотический подъем в студенческой среде, о котором писали газеты, в некоторых случаях был понят неверно. За воодушевлением молодежи нередко скрывались оппозиционные настроения. С. Морисси обращает внимание, что «выражая готовность выполнить свой гражданский долг в этот трудный час, они (студенты. — В. А.) надеялись, что наградой за единение во имя победы и отказ от внутренних политических разногласий послужит политическая оттепель»[561]. В некоторых случаях студенты и вовсе приветствовали войну как первый шаг к революционным изменениям в России. Так, некий московский студент Владимир был воодушевлен тем, что война, по его мнению, должна привести к государственному перевороту и свержению самодержавного строя: «Настает великое время и великое дело, перед которым вся грандиозная война померкнет. Подготовляется государственный переворот, готовый все переменить и наладить по-новому. Зарождается новая жизнь и новое счастье. Грандиозно уже тем, что хотят провести дело без капли крови. Последний день войны будет первым днем русской революции. В интересное время мы живем и будем жить. На днях открываем свой „студенческий лазарет“»[562]. Примечательно здесь упоминание лазарета — революционные планы отнюдь не мешали молодым людям вносить свою лепту в дело благотворительности и тем самым косвенно поддерживать войну и политику власти в этом направлении. Некая Варя рассуждала в письме из Москвы о том, идти или нет в сестры милосердия при пацифистских настроениях: «Я ненавижу войну, но не думаю, как Леля, что идти в сестры на войну значит признавать ее»[563]. В данном случае мы сталкиваемся с очередным парадоксом патриотического сознания: антивоенные настроения при готовности послужить обществу (раненым воинам). Однако патриотизм мог включать в себя не только пацифистские взгляды, но и революционно-антимонархические. Так, петроградский студент в письме товарищу описывал прошедшую студенческую манифестацию и делал очень важные уточнения о природе студенческого патриотизма: «Говорилось много на тему „мы умрем“, но когда кто-нибудь произносил слово „государь“, — раздавались свистки и громкие голоса протеста. На тему „умрем“ один студент произнес речь, в которой сказал, что „мы идем на войну, повинуясь силе, но будем умирать не за настоящую Россию, а за Россию будущую“»[564]. Даже террорист Б. В. Савинков проникался патриотическими идеями и писал, что готов отдать жизнь за Россию, но для него война — это в первую очередь шанс «в борьбе обрести свободу свою». Таким образом, известный эсеровский лозунг приобретал патриотическую окраску[565]. К возрастным психологическим особенностям, составившим основу патриотизма в среде молодежи, также можно отнести любопытство и жажду новых впечатлений: «Я решил записаться санитаром, не из человеколюбия, а из двойного интереса; во-первых — интереса к войне, во-вторых, чтобы лучше разузнать „дух“ солдатский»[566]. Действительно, многие студенты, ушедшие на фронт вольноопределяющимися, вели дневниковые заметки, чем нередко раздражали начальство. Впоследствии подобные записи были опубликованы И. Зыряновым, Д. А. Фурмановым, бывшей медицинской сестрой С. Федорченко и др.

Патриотические настроения студентов имели принципиальные отличия от настроений рабочих и крестьян. С одной стороны, студенчество в силу своей образованности понимало те геополитические задачи войны, о которых твердило правительство. С другой стороны, снобизм части учащихся высших учебных заведений, преимущественно академистов, доходил до презрения по отношению к крестьянам, не испытывавшим патриотического восторга. Вероятно, причина этого — в особенностях возрастной психологии и отсутствии жизненного опыта: плохо систематизированные знания без достаточной практики применения, незнание некоторых сторон жизни определенных категорий людей не способствовали выработке эмпатии, заставляли некоторых молодых людей свысока смотреть на необразованный народ, порой отказываясь видеть в нем людей. Вот как Арамилев описывал своего знакомого студента юридического факультета, пошедшего вольноопределяющимся: «Патриот. Крепко и убежденно ругает немцев. Пламенно любит французов. Читает в оригинале Бодлера, Мюссе, Гюго. Считает себя западником, передовым человеком… Показывая пальцем на всхлипывающих у воинского присутствия баб, он с жаром заговорил: — Какое жалкое создание эта русская баба!.. Я вот смотрю на них из окна каждый день и думаю: не ошибка ли природы? Зачем, для чего они живут на свете? Ходят по городу и канючат вместе с ребятами. Кого это трогает? Плачущая баба „заслуживает не больше внимания, чем босой гусь“»[567]. В данном случае можно предположить, что знакомый Арамилева — пример вышеупомянутой эмоционально-психологической незрелости, вследствие чего у него была слабо развита способность к эмпатии. Отношение таких студентов к действительности контрастировало с отношением к войне среди простого народа на эмоционально-чувственном уровне. В этом можно усмотреть столкновение двух эмоциональных режимов: сдержанного, предписанного более или менее усвоенной мировой культурой, приводящего к снобистскому отношению к представителям другого — свободного, предполагавшего открытую демонстрацию чувств и эмоций, порой в гипертрофированной, «ненормальной» с точки зрения первого режима, форме. Как уже было отмечено, плачущая женщина — мать, жена, сестра — стала одним из символов мобилизации. Некоторые молодые люди не желали замечать эту подлинную сторону войны, подменяя в своих высказываниях окружающие эмоции горя патриотическим восторгом.

Нельзя не назвать и ту группу студентов, на которых начало войны не произвело особых впечатлений в силу их увлеченности научными вопросами, тайнами бытия. Так, семнадцатилетний Лев Британишский, учащийся рисовальной школы Общества поощрения художников, считал войну чепухой и в дневнике впервые упомянул о ней лишь в записи от 12 сентября 1914 г. в связи с тем, что у него из‐за войны «рухнула стипендия»[568]. Впрочем, другая, куда сильнее войны волновавшая Британишского проблема — отсутствие у него барышни.

Важно, что выделенные две условные группы эмоционально и психологически «зрелых» и «незрелых» студентов никак не коррелировали с их политической классификацией. Вероятно, молодость и склонность к активности перевешивали политическую сознательность, в силу чего и «охранители-академисты», и «революционеры» нередко опускались до банального хулиганства — били стекла торговых заведений, забрасывали камнями полицию, когда та пыталась предотвратить погром. Как уже упоминалось, в петербургском погроме 22 июля участвовали и представители студенчества, вполне вероятно — представители обеих политических групп. «Русский инвалид» отмечал, что произошедший в тот день разгром издательства газеты Zeitung был исключительно делом рук молодежи[569]. Вместе с тем отдельная патриотическая манифестация студентов, в которой происходила их политическая самоидентификация, состоялась несколько позднее общегородских манифестаций, так как оказалась реакцией на отмену отсрочек от призыва.