– Нет, – сказал Миха. – Мне здесь не нравится. Идем как по дну пропасти. Даже спустившись сюда на лифте, будешь чувствовать себя так, словно вывалился из окна. Не хочу. У меня маленький домик в полусотне километров от космопорта, так я там себя не только муравьем, как здесь, не чувствую, но даже кажусь себе на ладонь выше!

Тогда Кидди только посмеивался над приятелем. В его системе ценностей среда обитания была далеко не на первом месте. Тогда Кидди самым главным казался успех и победа, пусть даже победа над самим собой. Главное – не стать подобием собственного отца. Подобием отца он, кажется, не стал. Вот только успехов уже не хочется. Не хочется, несмотря на то, что никаких успехов так и не случилось. Не считать же успехом этот домик с бассейном после восьми лет заточения на обратной стороне Луны?

– Стой!

Кидди спрыгнул с рикши, который с почти натуральной обидой заскрипел колесами, разворачиваясь и выискивая новых клиентов. На ступенях древнего, украшенного колоннами и металлическим литьем здания в окружении двух десятков зевак сидели трое музыкантов. Их сочетание – скрипка, аккордеон и флейта – показалось бы Кидди странным, если бы еще более странной не была тишина, сопровождающая движение пальцев и разлет мехов. Вот только не музыканты заинтересовали Кидди и не их беззвучная музыка, а женщина, стоящая на ступенях. Он готов был поклясться в том, что это Сиф. Ровно до того момента, как она обернулась на прикосновение и он увидел чужое лицо. Смутно знакомое, но чужое. Лицо, пропитанное болью. И голос оказался смутно знакомым, но чужим.

– Я вас знаю?

– Нет. – Кидди покачал головой, словно попытался стряхнуть мутный, но цепкий взгляд незнакомки, пытающейся разглядеть глаза Кидди под непроницаемыми очками.

– Значит, ошиблась, – почти покорно согласилась она.

– Что это? – спросил Кидди. – Почему они играют беззвучно?

– Закон. – Она вновь отвернулась. – Закон о тишине. Уже лет пять, как принят. Вы, вероятно, приезжий. Никто не имеет права загрязнять акустическую среду. Все звуки должны быть естественными. Музыка к их числу не относится. Если хотите послушать музыку, активируйте режим приема на чиппере.

Не оборачиваясь к Кидди и не глядя на него, женщина протянула узкую руку и коснулась его браслета, и в то же мгновение Кидди услышал музыку. Она тоже оказалась древней, похожей на улочки и цветущие деревья в гордящемся собственной старомодностью городе художников и музыкантов. Похожей на город за океаном, в котором Моника встречалась с Сиф, чтобы выпросить у нее волоконца утвердителя и уничтожить жизнь собственного любовника. Нет, это слушать он не в состоянии. Теперь понятно, что изменилось в городе за восемь лет. Он замолчал.

Она внезапно пошла за ним следом.

– И все-таки вы кажетесь мне знакомым. Я могу попросить вас снять очки?

– Нет. – Кидди ускорил шаги.

– Подождите. – Она начала отставать.

– Нет, – почти крикнул Кидди и поспешил к дверям, возле которых толкалось с десяток любопытных и прохаживался толстый охранник с импульсником на поясе. Вихрь световой рекламы над проходом сузился в огненную полосу и сложился в выпуклые слова: «Компрессия – демонстрационный зал».

50

Они летели до Осло шесть часов в тишине в огромном транслайнере. Сиф отказалась смотреть каналы. Кидди предлагал пройти в ресторанчик, но Сиф только мотала головой и прижималась к нему спиной, не отрывая взгляд от окна, за которым тянулась словно застеленная серым плащом гладь Атлантики. В салонах было тепло, но Кидди чувствовал, что Сиф дрожит.

– Ты не заболела? – спросил он, щекоча ее ухо губами.

– Не знаю. – Она поежилась и еще теснее прижалась к Кидди. – Вряд ли. Хотя, что называть болезнью. Расскажи мне о своей маме.

– А ты мне расскажешь о своей? – спросил Кидди.

– Я о ней почти ничего не знаю. – Она говорила не оборачиваясь. – А то, что знаю, тебе лучше не знать.

– Я о своей матери тоже знаю мало, – Кидди крепче обнял Сиф, почувствовал ладонью под шерстяной курткой грудь. – Она была красивая.

– Ты похож на нее?

– Да, но она была красивая, – Кидди задумался на мгновение. – У меня отцовский подбородок, он смягчает черты, лишает их твердости. В лице матери была только твердость. Твердость, сплавленная с красотой.

– Как они познакомились с отцом?

– Как обычно. – Кидди попробовал пожать плечами и почувствовал на ладони ее сосок. – Насколько я понял: учились в одно время в технической академии. Они оба из отказных детей.

– Что это значит?

– Это значит, что их собственные родители временно отказались от части родительских прав в пользу государства, конкретно – попечительского совета учебного заведения. Так бывало в прошлом, когда родители иногда оказывались больше исследователями, чем родителями. Особенно когда они отправлялись куда-нибудь на несколько лет. Проходили годы, они возвращались, и дети переставали быть отказными. Родители отца и матери – не вернулись.

– Плохо. – Она прошептала это слово негромко, но сразу после этого рассмеялась. – Билл часто повторял мне, что жить нужно очень аккуратно. Нужно беречь себя. Кстати, ничего не знать о будущем и не пытаться его предвидеть – входит в аккуратность, а сам-то, когда мы добрались до башни, помнишь, о чем спрашивал? О будущем… Знает ведь, что все равно ничего ему не скажу… Хотя, почему нет? Не знаю. С одной стороны, все управляется волей. С другой – равнодействующая множества волевых усилий – это уже обстоятельства, и, чтобы их изменить, одной воли уже не хватит. Билл считает, что над человеком довлеет рок. У каждого свой. Это как печать, отметина.

– Как у тебя на руке? – спросил Кидди.

– Можно сказать так. – Она продолжала смотреть в окно. – Хотя у меня на руке это… я сделала сама. Рок – это другое. Только нужно понять, что рок – это не предназначение. Рок – это обреченность. Предназначение ни от чего не зависит, только от тебя, а рок снаружи. Но и изнутри. Изнутри как что-то чужое, ненароком проглоченное. Или внедренное при рождении… Чаще всего именно так. Он диктуется чем-то, что есть в тебе уже в момент рождения, твоими родителями, их родителями, их поступками и их бездействием. Билл считает, что рок трудно пресечь, но легко накликать на себя и своих потомков новый рок или усугубить старый.

– Билл для тебя много значит? – спросил Кидди.

– Много. – Она откинула голову, уперлась затылком Кидди в скулу, закрыла глаза. – Но я значу для него еще больше. Ты помнишь свою мать?

– Смутно. – Кидди зажмурился. – Помню руки, голос, но лицо… Впрочем, память о ее лице сливается с ее портретами, видео. Еще помню какую-то боль. Внутри, в груди. Ощущение боли. Так, словно она была в воздухе. Матери уже не было, а боль все еще оставалась. Я еще задумался о боли, когда Билл говорил об этом дурацком чувстве бездны. Так бы посмеялся, но это шоу от Билла, этот сон, особенно первый, когда то, чужое, солнце начало меня поджаривать, меня слегка встряхнуло. Тут поневоле прислушаешься. Вот и вспомнил боль. С детства было такое ощущение, будто петля поперек груди захлестнула и тянет куда-то в сторону, веревка дрожит от напряжения, я упрямо иду вперед, а она утягивает меня в сторону. Это не сон, снов я вовсе не видел никогда, это так… на коже и в груди. Но со здоровьем все в порядке всегда было, боль из головы шла. Видно, смерть матери просто так не минула меня.