— Мы с вами не знакомы? — спросила она.

— Возможно, — ответил он. Его голос звучал фальшиво, как голос человека, находящего основание для разумного оправдания своей жизни скорее в собственной привлекательности, нежели в самозабвенной страсти или профессии. Этим он напомнил ей Даррила ван Хорна, но лишь в той мере, в какой этот приходский зал напоминал эффектную архитектуру церкви.

— Вы Кристофер Гейбриел.

— Вообще-то, миссис Ружмонт, я пользуюсь теперь своим сценическим именем — Кристофер Грант.

— Очень мило. Это в честь Кэри[50]или Улисса С.[51]?

— Ни то ни другое. Длинное имя лучше сопрягается с односложной фамилией, к тому же мне надоела постоянная шутка: «Труби, Гавриил[52], труби!»

— Я тоже теперь не миссис Ружмонт — вот уже тридцать лет. Я вышла замуж за человека, которого звали Ленни Митчелл.

— Что с ним случилось?

— Он умер, Кристофер.

— Да, люди умирают. Кстати, примите мои соболезнования в связи со смертью вашей подруги Джейн. Мне очень жаль.

Сьюки набрала побольше воздуха, чтобы ответить:

— Сомневаюсь. На самом деле я полагаю, что вы убили ее.

Он моргнул — ресницы у него были такими же белыми, как курчавые серебристые волосы, — но ничем иным не выдал свою реакцию.

— Как бы я мог это сделать?

— Я точно не знаю. Наверное, какое-то заклятие. Но она это почувствовала. Она постоянно ощущала удары.

Он улыбнулся, не прорвав при этом приросшей к нему лакированной оболочки напускной самодовольной застенчивости.

— Как любопытно, — сказал он. Губы у него были надутые, словно распухли от укуса пчелы, такие больше подошли бы пышной женщине. Небесную синеву глаз скрадывало то, что они были глубоко и слишком близко друг к другу посажены под серебристо-белокурыми бровями, которые начинали куститься и лохматиться, как это бывает у мужчин средних лет. Должно быть, он ровесник Томми Гортона, нет, чуть моложе. В отличие от воспаленного, обожженного солнцем лица Томми его лицо было первозданно-чистым и белым, как у никогда не выходившего из дома человека, которому лишь предстоит окунуться в жизнь. Он сохранил невозмутимость и непробиваемую враждебность юности и не смог удержаться, чтобы не похвастать: — Мистер ван Хорн, перед тем как исполнить очередной номер с исчезновением, научил меня одному зловещему фокусу с электричеством. Но вам никогда не доказать это полицейским. Они убеждены, что ваша старая приятельница умерла по естественной причине. Как умрете и вы. И я.

Сьюки почувствовала, будто изнутри у него выстрелила длинная сосулька, которая вонзилась в ее тело, вызвав ужас, ожесточив и вселив отчаянную готовность сражаться насмерть.

— Я буду следующей?

Наблюдатели из числа скорбящих, видя нетерпеливую улыбку на лице женщины, полностью поглощенной собеседником — кокетливым ангелом, к которому было обращено это лицо в обрамлении неестественно рыжих волос, могли бы истолковать эту сцену как любовную.

Крис поколебался, потом, притворно-пристыженно опустив ресницы, сказал:

— Нет. Следующей будет толстуха. Из вас трех вы всегда были мне наиболее симпатичны. Вы иногда разговаривали со мной, а не просто проносились мимо, спеша на вечеринки Даррила. И вы были добры к моей сестре. Водили ее в «Немо» выпить кофе.

— Не думаю, что я была добрее Александры, просто я более экстравертна, чем она. Журналистская привычка разговаривать с людьми.

— Нет, вы были добрее, — упрямо повторил он. Его манера вести разговор — без отклонений, без зондирования и шуток в сторону, строго придерживаясь всего нескольких мыслей, ограниченных программой, лишенной сексуальной окраски, — выдавала в нем все еще молодого человека. Такой не мог долго уживаться с Даррилом, этим дряхлым магом «ликующего отклонения».

— Расскажите мне о вас с Даррилом, — потребовала Сьюки бойким, безапелляционным репортерским тоном, обнажив в улыбке верхние десны и выдавшиеся вперед зубы. — Куда вы оба направились после Иствика?

— В Нью-Йорк, куда же еще? У него была квартирка в Вест-Сайде, в квартале от реки. Крохотулечка такая. Я-то думал, что он живет по крайней мере в Ист-Сайде. Оказалось, что большинство произведений искусства, которые были у него в Иствике, ему даже не принадлежали, он взял их на опцион.

— А что вы делали целыми днями?

Кристофер Гейбриел пожал плечами, пожевал своими пухлыми губами и неохотно ответил:

— Ну, вы сами знаете. Слушали чилл-аут[53]. Покуривали травку. У него была куча мерзких друзей. Поначалу я боялся выходить на улицу, слонялся по квартире, смотрел телевизор. «Мыльные оперы» натолкнули меня на мысль: почему бы мне не стать актером? Мне исполнилось восемнадцать, а тогда в этом возрасте уже можно было работать в питейных заведениях, вот я и работал официантом, разносчиком и мог таким образом оплачивать учебу в театральной школе.

— Бедняжка. И Даррил вам не помогал?

— Он познакомил меня кое с кем. Но они в основном хотели, чтобы я просто служил приманкой. Тогда о СПИДе еще никто не знал, но я все равно не хотел заниматься проституцией — понимал, что эта дорожка ведет прямо на дно. Представление Даррила о том, что значит любить кого-то, сводилось к тому, чтобы наблюдать, как этот кто-то катится в Ад. У него была масса мыслей об актерском ремесле, и он, бывало, без умолку болтал о его демоническом свойстве, обо всех этих теориях, но я твердо придерживался собственного плана. Актерская школа, в которую я поступил, исповедовала исключительно практические методы: держите голову вот так, чувствуйте диафрагмой… Как только я начал работать, он попытался заставить меня оплачивать свою долю аренды. В конце концов я от него съехал. Он был пиявкой.

— Где он теперь?

— Кто знает? Где угодно — можете ткнуть в любое место на карте. Мы потеряли связь.

— Значит, вы наводили на нас порчу по собственной инициативе?

Кристофер понимал, что им управляют; его губы отказывались шевелиться.

— А кто сказал, что я наводил на вас порчу?

— Вы сами. Только что.

— Ну… может, и так.

— Что ж, поздравляю.

— Даррил объяснил мне общие принципы электромагнетизма, но я сам сделал кое-какие усовершенствования. У него была куча идей, но не хватало пороху довести их до ума.