— Еле нашли. Никто не хотел указывать дорогу к этому месту.

Женщина, которая несла меньше всего оборудования, сморщила нос, вдохнув запах свечей, и явно заметила на ковре дорожки от свежей уборки пылесосом. Но объект неотложной помощи лежал перед ними на полу, и уже через десять минут они на носилках выносили из квартиры Джейн, еще живую, как они заверили, но до подбородка укутанную в серебристое одеяло с подогревом и пришпиленную к двум — по одной с каждой стороны — капельницам, из которых в оба ее запястья вливалась какая-то бесцветная жидкость.

Джейн умерла в Уэствикской больнице той же ночью или, точнее, ранним утром следующего дня, когда убывающая луна, как намокшая вафля, тускнела, сдаваясь первым чайного цвета лучам зари. У нее разорвалась брюшная аорта, и с этим ничего нельзя было поделать. Кровь залила все ее внутренности. Док Пит должен был получить расшифровку ее снимков на следующее утро, и его сын из Провиденса собирался сопроводить ее рекомендацией провести превентивную операцию, которая для женщины такого возраста, с анамнезом, свидетельствующим об отнюдь не крепком в последнее время здоровье, была весьма рискованна сама по себе. Ничьей вины в ее кончине не было, заверили двух ее потрясенных подруг высшие представители медицинского учреждения. Если говорить о смертях, то смерть Джейн была быстрой и легкой — она настигла ее в дружеском окружении и была не то чтобы совсем безболезненной, но боль она испытывала всего лишь несколько секунд, прежде чем сознание навсегда покинуло ее.

Из них трех Джейн была единственной, действительно умевшей летать; унесенная смертью, она унесла из Иствика и двух других. Месяца не успели они провести в Иствике, как город наслал на несчастную троицу такое же проклятие, каким оно отравило его жизнь за три десятилетия до того; они испытали странное ощущение, будто за городскими пределами разумная реальность перестала существовать. Их всю весну обсуждавшиеся по телефону и электронной почте планы использовать Иствик как отправную точку для путешествий повсюду — от Провиденса с его музеями до побережья, через Новый Лондон в Ньюпорт — оказались на поверку слишком амбициозными. В соблазнительном свете повседневных привычек, посещения ресторанов, мелких забот и тройного переплетения нитей, связывавших интересы каждой с этим городом, победила инерция.

Теперь, со смертью Джейн и связанными с ней общественными мероприятиями, внешний мир набросился на них, взбадривая и смущая двух переживших ее женщин своим многоцветьем и разнообразием. Бруклайн, этот островок цивилизованного существования, льнущий к Коммонуэлс-авеню как огромный клещ, высасывающий жизненные соки из политического тела Бостона, между Бикон-стрит и дорогой номер девять представлял собой сеть кривых улочек с многомиллионными домами из оштукатуренного кирпича, расположенными на маленьких, безукоризненно зеленых, поросших натуральной сочной травой лужайках, изобилующих вручную подстриженными кустами и отборными деревьями. Двор перед домом Тинкеров простирался глубже других внутрь участка, а сам дом был выше и темнее, его венчал третий этаж с мансардой и башенкой, пустой, как церковная звонница.

Сьюки уже была знакома с хозяйкой этого имения, а Александра пока чувствовала себя неготовой к шоку, который наверняка должна была вызвать встреча с осиянным печалью чудом вековой выдержки. Смерть, похоже, предпочла не замечать эту женщину — живое свидетельство того, предположила Александра, вспоминая их с Джейн совместное путешествие, что египетский анк[45], то есть мечта египтян о вечно продолжающейся жизни, вероятно, не так уж и беспочвенна. Необыкновенно старая дама была размером с тринадцатилетнюю девочку или тщательно спеленатую мумию. Она встретила их в парадном вестибюле, у подножия огромной широкой лестницы с перилами из орехового дерева, которая, сужаясь в перспективе, спиралью уходила вверх, в мрак темнеющих обоев. Чтобы принять участие в поминовении снохи, старуха спустилась с верхнего этажа с помощью клетки подъемника, ствол которого был установлен внутри лестничного проема и пронизывал его словно посох Меркурия — змеиные кольца на кадуцее[46]. Поскольку ажурная конструкция лифта практически не создавала никаких преград для зрения, скорбящие, собравшиеся на тераццо первого этажа, наблюдали нисхождение миссис Тинкер как чудо явления dues ex machina[47]. С величайшей осторожностью, словно вверяя широкой ладони Александры хрупкое чучелко бесценной птицы, она вложила четыре высохших пальца во вспотевшую от августовской влажной жары восточного побережья руку более молодой женщины.

— Значит, вы Александра, — сказала миссис Тинкер скрипучим, шелестящим, но отчетливо произносящим слова голосом. — Джейн вас обожала.

Морщины на ее щеках были столь глубоки, что напоминали боевую раскраску индейца, вступившего на тропу войны; а лицо было иссушенным и имело желто-коричневый оттенок, какой приобретают края страниц дешевой книги, даже если на них никогда не падал луч солнца. Нижние веки обвисли, обнажив внутреннюю поверхность бледно-розового цвета.

«Обожала меня?» — мысленно удивилась Александра. Неужели это правда, притом что ее собственное обожание было отдано Сьюки и их обеих, Александру и Сьюки, немного отталкивала серовато-синяя аура ярости и обреченности, которая окружала Джейн?

— А мы любили ее, — произнесла Александра с исключительной осторожностью, словно малейшее движение воздуха могло вдребезги разбить видение, стоявшее перед ней. Даже черные складки шелкового траурного наряда миссис Тинкер казались рискованно хрупкими.

— В таком случае я очень рада, — заявила она своим сиплым голосом, — что она была с вами двумя, когда пришел ее конец.

Ее конец — никаких эвфемизмов, никаких разговоров об «уходе», но в то же время никакого ужаса и никакого новомодного вызывающего нигилизма. Ее фраза делала смерть уютной, ясной и естественной, плодом, вызревавшим год за годом, десятилетие за десятилетием, чье неизбежное в конце концов падение должно встречать со стоицизмом высшего общества исчезнувшей эпохи. Уловив интерес Александры к затронутой теме, миссис Тинкер сказала:

— Для всех нас рано или поздно настает конец.

Тем не менее произнесла она фразу с легкостью человека, к которому это не относится, и с улыбкой поразительного умения применяться к обстоятельствам на мумифицированном коричневатом лице, на мгновение растянувшей ее гофрированные щеки и сделавшей их почти по-девичьи гладкими. Ее губы были не ярче кожи, их окружавшей, но более пухлыми. «А ведь она в свое время была красавицей», — вдруг заметила Александра.

Неожиданно для самой себя она призналась своей древней собеседнице:

— Я до сих пор еще этого до конца не осознала. Не уверена, что и Джейн поняла, что с ней происходит. В ее последнем взгляде… Хотите узнать?

— Да. Разумеется. Всегда нужно знать то, что узнать можно.