Однако они не дали сбить себя с толку и шли все вперед. Я поручил жене раздать им, как бы без моего ведома, по нескольку метров ситца, чтобы они смогли купить себе копья у жителей Галулонги. Это и было сделано в тот же день.

Второе августа 1886 года

…Мы воспользовались благоприятным моментом и поспешили перебраться через болото, насколько вообще возможно спешить, когда бредешь по грудь в воде и грязи.

Внезапно я заметил, что моя жена словно приросла к месту и тщетно пытается сдвинуться. Я бросился к ней, но меня опередил Фекете. Он сорвал с Розы метеорологические приборы, которые она пыталась спасти, и помог ей выбраться из трясины. Едва мы переправились через топкое болото — наиболее опасное для нас место — и вышли на южную окраину тростниковых зарослей, как заметили несколько машукулумбе. Приблизившись к нам, они спрятались и стали кричать африканцам, которые шли во главе экспедиции, чтобы те убили нас.

Слуги с возмущением ответили, грозя кулаками: «Да, так вы нас подговариваете. Но если мы убьем белых защитников, затем вы убьете нас. Никогда не убьем их, черти вы, проклятые!»

Примечательно (я никак не ожидал этого от детей природы), что их особенно озлобило убийство Освальда[74]. Он всегда хорошо обращался со слугами, не жалея для них лакомых кусков, пока был поваром, и заслужил, как и моя жена, всеобщую любовь. Если бы на обратном пути нашим слугам попался один из убийц Освальда, они проткнули бы его копьями, и даже я не смог бы этому помешать.

Из тростника мы без дальнейших злоключений вышли в заросшую травой долину, усеянную термитниками. Она тянулась километра на два. Здесь мы оставили тропу, ведшую к селению Ньямбо, и взяли направление на юго-юго-запад, чтобы достигнуть открытого, как мне казалось, места, на котором виднелись две группы деревьев.

Против ожидания, все шло отлично, если не считать боли в израненных ногах, которая становилась невыносимой. До этого внутреннее возбуждение притупляло физические страдания, но теперь ссадины и глубокие царапины властно требовали внимания к себе. Один за другим мы садились на землю, чтобы извлечь колючки или прочистить и охладить ранки сырой травой. Однако, если мы хотели еще сегодня вернуться к Луэнге и достичь переправы, нужно было торопиться. Я был вынужден все время просить своих спутников подавлять боль и быстрее двигаться вперед вслед за мной и Розой. Она, хотя и ступала с трудом, держалась мужественно и шла не отставая. Сначала африканцы несли копья и два платка, в которые были завернуты четырнадцать моих дневников и четыре спасенных термометра. Боль в ногах, усталость и голод так повлияли на матока, что они отказались тащить дневники и три раза складывали их на землю. Пришлось нам с Леебом и Фекете самим попеременно нести их.

После усеянной термитниками долины уровень местности несколько понизился, и перед нами раскинулась бесконечная черная равнина. Мы еще издали разглядели, что это пожарище, но вскоре узнали и другое: вместо высокой травы нас ожидали покрытые золой обгорелые стебли высотой 10–20 сантиметров. Для нас, босых, они представляли собой страшное, может быть, непреодолимое препятствие.

Новое испытание оставляло в тени все ужасы, пережитые во время путешествия. Обувь оставалась у одного лишь Лееба, да и то это были так называемые походные, то есть очень тонкие сапожки, которые пользуются большой популярностью в Южной Африке, ибо на сухой мягкой почве отлично служат своим владельцам. Будь на нем настоящие сапоги, он бы прокладывал путь другим, наступая на стебли и ломая их. А так это было невозможно, тем более что он хромал и рад был уже тому, что с грехом пополам продвигался вперед.

Вероятно, многие из моих читателей пробовали на даче ходить босиком. Боль, которую вызывают подобные попытки, говорит о том, насколько изнежила наши ноги обувь. Но что сказали бы люди, если бы палач заставил преступника идти босиком по сжатому пшеничному полю? А пшеничное жнивье не идет ни в какое сравнение с древовидными в палец толщиной остатками южноафриканской травы, которая растет так густо, что пройти между стеблями невозможно! Будь мы обуты в сандалии, наши лодыжки и даже икры все равно пострадали бы. Но мы были босы, ноги наши покрылись язвами, суставы распухли. Вот такими ногами, которыми было бы больно ступать и по паркету, нам предстояло пройти несколько километров по пожарищу. При этом мы провели весь день с одиннадцати часов под африканским солнцем, страдали от голода и душевных мук, пересекли несколько больших болот…

Предоставляю фантазии читателя воспроизвести картину всего, что мы пережили на этом пути. Не стану рассказывать, как с каждым мигом на багровых, раздувшихся, кровоточащих ногах появлялись новые порезы, какую боль причиняли зола, пыль, а в некоторых местах и ил, проникая и раны. Каждый шаг вперед сопровождался стонами и криками боли. Больше всех страдала моя жена, и африканцы пытались было нести ее, но даже их толстая, как подошва, кожа не могла защитить от острых остатков стеблей. Я разорвал свою куртку на куски, чтобы ими хоть немного прочищать наши раны.

Всякий раз, когда кто-нибудь садился, приходилось останавливаться всем, ибо никто не должен был удаляться от остальных больше чем на сто пятьдесят шагов. Постепенно к острой боли и усталости присоединилась сильная жажда. После трехчасового марша она превратилась в такую муку, что вместе с палящими лучами солнца вызвала отупение и чуть ли не умопомешательство. Одни смеялись, другие шли, тупо уставясь в землю.

Постепенно всеми овладело безразличие к опасности, граничившее с безразличием к самой жизни. Я тоже испытывал это чувство. У меня шумело в голове, и я впервые в жизни перестал думать о том, что нам угрожало. Всякий раз, когда кто-нибудь садился на землю, я слышал: «Лучше смерть, чем такие страдания. Нет. господин, я не могу идти дальше». Несмотря на полубессознательное состояние, мне приходилось находить слова, которые доходили до сердца наших африканцев и напоминали им о крючках на копьях машукулумбе. Только после этого носильщики снова поднимались на ноги и шли вперед. Я начал думать, что мы не достигнем в этот день Луэнге, а между тем это было важнейшим условием нашего спасения.

Мой план состоял в том, чтобы дойти до северного берега Луэнге вечером, то есть в такое время, когда местные жители меньше всего будут думать о нас, а челны их окажутся на берегу без присмотра,