Приходили мужики к Косте, звали на облаву. Пекка Пяжиев грозился своими руками придушить Катерину, все же он с карате знаком, с сеструхой-то справится, будь она хоть волчица. Костя приемов карате не знал, поэтому попросту дал Пекке в морду и пинком спустил со скалы. Мужиковский пыл мигом улетучился. Может, они рассчитывали, что Костя сам облаву возглавит, ан не вышло.

Лето горело ярко. Свет ясных ночей, чуть приглушенный дымкой, будоражил грудь. Спать не хотелось вовсе. Однажды Костя задержался в кузнице. Устал, а домой ноги не несут: там каждый угол Катерину напоминал. Тут, думает, и прикорну. Набросал на лавку возле двери тряпья и, едва лег, сразу в сон нырнул. Очнулся: ночь не ночь, и только глухая тишина, затекавшая в окно, указывала на ранний час. И тут сквозь оглушенность ночи прорезался тихий стук со двора: тук-тук, тук-тук… Дятел? Дятел ночью спит. Тряпье, которым Костя укрывался, само собой с лавки поползло, вроде змеи. А снаружи опять: тук-тук… Звук такой живой, понятно, что не ветер доску оторвал и ею по забору стучит.

– Кто там? – вскочив, Костя крикнул в страхе и железные щипцы схватил – что под руку подвернулось.

Стук перестал, но вместо него уловил Костя чуть слышное шевеление за дверью… И прежде нового страха угадал Костя, кто там стоит, и с силой рванул на себя дверь. Тень отпрянула в сторону, и вот – никого за дверью.

– Катерина! – окликнул Костя. – Катерина!

Слышимая тишина выдавала тревогу – тревогу волка в засаде. Нежданно припомнилось Косте, будто бы бабка сказывала давно, может быть, когда он еще мальчишкой был, – что оборотня нужно трижды по имени назвать и железный предмет через голову его швырнуть, тогда он человечье обличье примет.

– Катерина! – в третий раз позвал Костя.

И вот волчица покорно вышла к нему и стала насупротив в ожидании. У Кости внутренности скрутило узлом и руки чуть не отнялись, но все же он, заглотнув свой страх, размахнулся – и метанул щипцы через ее голову. Ладонями быстро глаза закрыл, а когда решился все же взглянуть на нее – стояла перед ним Катерина, какой он ее из дому прогнал. Только волосы чуть отросли.

– Хорошо ли живется без меня, Костя? – промолвила Катерина. Губы ее были нежны и невинны, будто никогда не вкушали свежей крови.

Костя ничего ответить не мог, потому как язык его глубоко в горле застрял. Замычав, протянул он навстречу ей руки, а дальше уже и не помнил, как слились они в сладком объятии и остаток ночи любили друг друга, будто никогда и не расставались.

Очнулся Костя в одиночестве на лавке, укрытой тряпьем. Утренняя жизнь вовсю бурлила за дверью. Птицы верещали, занятые вскармливанием потомства, рабочие весело переругивались во дворе, где-то неподалеку стрекотала бензопила. Продрав клейкие ото сна веки, Костя вышел на свет. Общая безмятежность мира непреложно увещевала, что ночное происшествие было всего лишь сном, грезой его тягучей тоски.

15

Осень поперла грубо, нагло, с яростью оголяя деревья. Всего дней на десять занялась Хаапасуо заревом багровых осин, а там хляби разверзлись и рухнул с небес громадный серый ливень, утопив поселок в грязи. Холодные струи бичевали землю будто за какую провинность, и вновь пошли шепотки, что неспроста все это.

На болото народ осень все же погнала. Хочешь не хочешь, а клюквы запасти надо. Только вот Костину избушку старались обходить стороной, да и вообще с ним предпочитали не знаться. Ну и сам Костя в общество не больно-то лез. На работу – с работы хмурый ходил, все под ноги себе глядел.

Костя почти уверовал, что во сне видал он Катерину, потому как с той ночи не попадалась она более на глаза никому из грибников. Правда, рассказывали, что в брошенной избушке на том краю болота огонек, бывает, горит. Ну да это враки. Кто рискнет по болоту шастать? Разве что там скрывается беглый зек – тогда к этому месту лучше вообще не приближаться. А еще говорили, что в гостинице на пятом километре мешок с гуманитаркой, с теплыми вещами, разодрали и утащили в лес, кой-чего из вещичек потом на обочине находили. Так вот это тоже якобы Катерининых лап дело, ей-то теплые вещи ой как нужны.

А там ахнула стынь, грудами сковала грязюку. Северным ветром пронзительно дохнула зима, в одночасье прекратив в поселке всякое шевеленье. Снег выпасть не успел, и вывороченные огороды стояли, зябко и беззащитно распахнутые небу. Только жадный зев Костиной кузницы дыхал огнем наперекор вселенской холодрыге, напоминая мирянам об адском пламени. Однако посреди космической зимы и геенна казалась желанным пристанищем, лишь бы выпрыгнуть из щитовых казематов, промороженных до фундамента. Обогревались кто как мог, уже случилось несколько пожаров от буржуек и электропроводки, не снесшей зимней натуги.

Мало-помалу потянулись к Косте мужики. У него и дома было тепло: дров он заготовил в достатке, бабка кочегарила исправно. Разговоры вели исключительно праздные, про Катерину даже не заикались. Костя водки по-прежнему не пил, как отрезало в одночасье, ну а если мужики пропустят стаканчик-другой – что ж, это их дело.

Как-то завалился на огонек дядя Вася. Поначалу тоже тары-бары, а потом осторожно достал он из кармана мятую бумажку и на коленке разгладил:

– Вот, я тут на днях в журнальчике одном прочел: «Против всякого злого заклятия есть заклятие доброе, но следует соблюсти весь ритуал противозла, дабы оно не возвратилось, найдя малую лазейку в стене благодати, воздвигнутой тобой». О как! Святой Игнатий в свое время сказал.

Помолчав, Костя немного нервно сказал:

– Я, дядя Вася, теперь одно дело знаю: железо ковать. День прошел, и ладно. Все к смерти ближе.

– Ну-у, так-то уж зачем? Ты парень еще совсем молодой.

– Молодой, а жить совсем неохота.

Опять помолчав, он все же добавил:

– Я только все думаю, зачем это случилось со мной.

– А вот это как раз не нашего ума дело. Таков, значится, был замысел Божий, когда он нас, нелепых, творил.

– Если б он людей из железа ковал и в огне закалял, прежде чем на землю спустить… Е-мое! Мы ж из мягкого теста! На, потрогай, – он сунул дяде Васе кулак под нос. – Думаешь, железный, литой?

– Да убери ты лапищу свою, тьфу! Я же с философией к тебе, а ты – кулак в морду.

– Знаешь, дядя Вася, разводи ты свою философию на комбинате в мужском сортире. Вот уж где благодать! А я уж как-нибудь сам с собой разберусь.

Дядя Вася тихо ретировался, но бумажку на всякий случай на столе оставил. Не напрасно же старался, переписывал.

В самую глухую пору, когда наконец намело сугробов и поселок обрядился в чистый саван, Костю частенько посещали мыслишки, а ну как Катерина жива, что тогда? В одиночку зимует в лесу? Или в стае? Волки носят ей мясо? А может, она живет среди людей под чужим именем? Или даже и под своим: вышла лесом в Калевалу или еще куда. Мало ли нынче людей болтучих?! Но чаще думалось Косте, что ее больше нет на свете. Вот и милиция не находила концов.