Только однажды, выйдя рано по утру на крыльцо, увидал Костя, что подступы к дому изрисованы сплошняком цепочкой волчьих следов. От этого зрелища зашлось Костино сердце, и пустился он тут же по следам, подчистую все вокруг истоптал, да так и не понял, куда делся волчара: сами на себе замкнулись следы, без разрыва.

После этого случая Костя неделю смущенный ходил, содрогаясь от всякого странного звука. Однако вскоре зыбучую надежду запорошило снегом, и дальше любое душевное поползновение тонуло в черной непроглядной зиме, подсвеченной только колдовской луной да жидкими всплесками дневного света.

16

Но все же потихоньку, убывая изо дня в день, миновала и эта зима. Вечерами падал синий момент прежде сумерек, когда воздух густел, но контуры предметов еще не были размыты.

В марте, под конец дня, когда рабочие шли со смены домой, а Костя, по обыкновению, задержался в кузнице, случился некоторый особый миг, странная духота упала, будто перед грозой, и электричества в воздухе скопилось в избытке. Бабка как раз суетилась во дворе, набирая в корзину дровишек. И вот, когда корзина уже была полной и заторопилась бабка к крыльцу, смутная тревога заставила ее оглядеться. Сослепу, против вечернего солнца она не сразу и поняла, кто это стоит во дворе возле самого забора, как бы в нерешительности или смущении.

– Мань, ты, че ли? – окликнула бабка, подумав, что это соседка пришла по какой нужде.

Однако темная фигура не отвечала, а только слегка покачивалась, с трудом удерживаясь на ногах. Заподозрив неладное, бабка все же приблизилась. Там у забора, стояла женщина – простоволосая, в лохмотьях, как нищенка… Но что-то очень знакомое угадывалось в ней.

– Ступай откудова пришла! – грубовато крикнула бабка. – Сами не ровен час побираться пойдем…

Женщина не уходила, и бабка топталась на месте, не зная, как поступить. Все же живая душа помощи просит. К тому же просекла бабка, что женщина эта беременная, на сносях, живот ее каплей стекал вниз в преддверии родов. Невольно ахнув, бабка заковыляла к ней.

– Что же ты, не узнаешь меня? – тихо спросила женщина.

И вот теперь только бабка поняла, что перед ней Катерина. Но кто бы только признал ее? Тело, мелькавшее в просвете лохмотьев, покрывала короста обветренной кожи, длинные пряди волос паклей свисали с плеч, бледные губы изрыли трещины.

– Помоги, стопи баню… – недоговорив, Катерина схватилась за живот и застонала.

– Помочь… тебе? – едва живая от страха, слепила бабка.

– Помоги, я сейчас рожу! – Катерина почти притекла к земле, испустив долгий стон. – Пожалей меня Бога ради.

– Тебе ли Господа поминать? – отшатнулась бабка.

– Пусть Бог осудит меня, но ты, женщина, помоги!

Катерина пронзительно закричала, и бабка, не чуя под собой ног, поволокла к бане корзину с дровами, вперемежку божась и чертыхаясь. Вот ведь грех-то на старости лет! Ну а делать-то что?! Попробуй ослушайся ведьму.

– Я залью водой всю муку, боль возьмет горячий камень… О-ой, гореть мне самой в аду… Господи, помоги… Я залью водой всю муку… Грех это, тяжкий грех!

Причитая, не помня себя от страха, растопила бабка каменку, благо бак с водой загодя над огнем стоял. Катерина меж тем в предбанник зашла и там улеглась на лавке, беспрерывно издавая стоны. Но вот странно: эти женские муки утихомирили бабкин страх, и так подспудно уверовала она, что выполняет обычную работу по вспоможению в родах. Добавив в печурку дровишек, заново запричитала она:

– Я залью водой всю муку, боль возьмет горячий камень, – как некогда заговаривала повитуха и ее боль, принимая на свет Костиного отца. – Тихо ты, тихо ты! Потерпи чуток, сейчас полегчает…

Бабка суетилась, опасаясь теперь, что кто-то может прознать про эти тайные роды. И не напрасно: соседка Маня завидела дым и, мучимая любопытством, заторопилась в Коргуевский двор. А тут еще дикий крик раздался из бани, не иначе режут кого. Боязно, аж жуть, да любопытство сильнее. Вломилась Маня в предбанник – вот-те на!

– Да это ж никак Катерина! – охнула и уж было собралась голосить.

– Не ори ты! – шикнула бабка. – Помоги лучше. Роды принимала когда?

– У кого это? Мои все в больнице рожали. О-ой бедняжка, убогенькая, больная!

– Кажись, не может она родить.

– Да родит, куда денется? А может, хельшера ей позвать?

– Иди ты! Он ее сразу в каталажку упечет.

Маня тем временем с любопытством разглядывала Катерину:

– Чье дите-то, признайся, авось полегчает.

Катерина вскользь глянула на нее и процедила сквозь зубы:

– Ничего я вам не скажу. Ступайте, я сама…

– Не справишься ты сама, дура! Ногами-то в стенку упрись, тужься, тужься!

Старухи давали всяческие советы, как складнее родить. А между тем к бане стягивался народ. Пришли прочие соседи и некоторые рабочие комбината. Люди пошустрей заскакивали в баню, и вскоре всей округе стало известно, что Катерина вернулась из лесу и сейчас опрастывается волчонком.

И вот принялся народ тут же во дворе совещаться, что поделать с приплодом и самой роженицей: потопить в озере, как и подобает поступать с волчьим приплодом, либо все же для начала сдать местным властям. И крики Катерины, раздававшиеся то и дело из бани, никак не пробуждали жалость в сердцах этих людей, напротив, усугубляли решимость покончить раз и навсегда с сатанинскими кознями в Хаапасуо. Сердобольный соседушка пожаловал справный мешок, в каковом надлежало уволочь волчонка к озеру, тут же мужики отковыряли в огороде приличный булыжник, чтобы бесовское отродье часом не всплыло.

За сими хлопотами и застал Костя поселковое вече в родном дворе. Разбросав в стороны старух, прорвался к бане:

– Это что еще за сборище?

– Катерина твоя пришла, – тихо ответили старухи. – Волчонка рожает.

Костя, ни слова не говоря, ринулся в баню и, едва завидев Катерину, корчившуюся в муках, в ужасе отшатнулся. Зрелище в самом деле повергало в трепет. Истерзанное ее тело никак не походило на человечью плоть, сбившиеся волосы змеились серыми струями до самого полу. Она закатила глаза и выдавила из себя:

– Скажи, скажи им… – тут же захлебнувшись новой волной боли.

Бабка вцепилась ей в руку, но не со злобой, а сострадая.

– Скажи им… что он твой… твой ребенок, – с трудом выговорила Катерина. – Что я приходила к тебе…

Тут все, кто был в бане, разом умолкли, и тишина нахлынула лавиной, задавив всякое шевеление. Катерина тоже умолкла, безжизненно, безразлично отвернув к стенке лицо. Казалось, что она умерла.

– Щенок у ней внутри, – шепнул кто-то робко. – Вот и разродиться не может.

И этот несмелый шепоток мгновенно породил бурю.

– Щенок! Волчий выблядыш! – крики посыпались градом, и всякое слово было как булыжник, пущенный в спину блудницы.