Темой этих произведений были любовь и приключения; герой и героиня всегда были молодыми, красивыми и благородными; их преследовали несчастья, но конец всегда был счастливым; они верили в богов и хранили целомудрие (по крайней мере, героиня)[496]. Живший в самом начале христианской эры автор одного из самых ранних греческих романов, сохранившихся целиком[497], в первых же двух строках представлялся и описывал тему романа: «Имя мое Харитон из Афродизии , и служу я у законника Афинагора. Хочу я рассказать вам о любовной истории, случившейся в Сиракузах». «Любовная история» pathos erotikon: с самых первых строк книга, предназначенная для женщин, была связана с тем, что сегодня мы называем любовной романтикой. Читая эту «дозволенную» литературу в период от патриархального общества Греции I века до Византии XII века (когда были написаны последние из этих романов), женщины, очевидно, пытались с помощью этой литературной кашицы хоть как-то стимулировать свой интеллект: в трудностях, опасностях и страданиях любовных пар женщины иногда неожиданно обнаруживали пищу для ума. Века спустя, будучи ребенком и читая рыцарские романы (которые, возможно, стали преемниками романов греческих), святая Тереза нашла там множество мыслей, которые она впоследствии развивала в своей религиозной прозе. «Я привыкла читать их, и этот малый проступок побуждал меня с большей охотой браться за другие дела. Я только и хотела днем и ночью в тайне от отца проводить время за этим бессмысленным занятием. Я была так захвачена им, что уже думала, что не могу чувствовать себя счастливой, если у меня не будет книги, чтобы почитать»[498]. Возможно, это занятие и казалось бессмысленным, хотя рассказы Маргариты Наваррской, «Принцесса Клевская» мадам де Лафайет и произведения сестер Бронте и Джейн Остин явно многим обязаны чтению романов. Как отмечает английский критик Кейт Флинт, эти книги не только дают своим читательницам возможность время от времени «предаться ничегонеделанию, вкусив наркотик литературы. Что гораздо важнее, они позволяют ей почувствовать себя личностью и осознать, что она не одинока»[499]. Женщины-читательницы издревле находили способы подчинять себе материал, который общество отбирало для их книжных полок.

Предназначение группы книг или целого жанра только для определенной группы читателей (будь то греческие романы или книги в розовых обложках из моего детства) не только создает закрытое литературное пространство, которое указанные читатели могут свободно исследовать, что также довольно часто делает это пространство запретным для всех остальных. Мне говорили, что книги в розовых обложках предназначены для девочек и если меня увидят с одной из них в руках, то будут называть девчонкой. Я вспоминаю удивленное лицо продавца в Буэнос-Айресе, когда однажды я купил одну из книг в розовых обложках, и как я быстро объяснил ему, что покупаю подарок для девочки. (Позже я столкнулся с похожим предубеждением, когда редактировал антологию «голубой» прозы, и мои «традиционные» друзья говорили, что не хотели бы, чтобы их видели с этой книгой в руках, из страха, что их сочтут геями.) Читая книгу, которую общество пренебрежительно предназначает для «менее привилегированной» или «менее приемлемой» группы, мы рискуем быть запятнанными ассоциациями с этой группой. Впрочем, это не остановило мою кузину; она могла свободно читать книги из зеленой серии, самое страшное, что ей грозило, – ехидное замечание матери относительно ее «низменных вкусов».

Но иногда материал для чтения отдельной группы сознательно создается членами этой группы. В частности, это имело место среди женщин японского двора XI века.

В 894 году – через сто лет после основания новой столицы Хэйанкё, которая сейчас называется Киото, японское правительство решило больше не направлять послов в Китай. На протяжении трех предыдущих веков послы привозили от соседей моду на искусство и технологии, и фактически жизнь в Японии шла по китайским обычаям; избавившись наконец от китайского влияния, Япония начала создавать собственный стиль жизни, который достиг своей высшей точки в конце X века, в годы регенства Фудзиварано Митинаги[500].

Как и в любом аристократическом обществе, немногие могли наслаждаться всеми прелестями этого ренессанса. Для женщин, состоявших при японском дворе, хоть они и имели множество привилегий по сравнению с низшими классами[501], существовало огромное количество правил и ограничений. Отрезанные от окружающего мира, вынужденные соблюдать рутинные ритуалы, ограниченные даже самим языком (поскольку, за редчайшим исключением, их не учили терминологии истории, юриспруденции и философии, «а также прочих наук», а между собой они общались чаще письменно, чем устно), женщины разработали собственные и противоречащие большинству ограничений хитрые методы, позволявшие им читать и больше узнавать о мире, в котором они жили, а также о мире за их бумажными стенами. Один из героев «Повести о Гэндзи» («Гэндзи-моногатари») госпожи Мурасаки отмечает: «Женщина, постигшая все тонкости Трех историй и Пяти книг, в моих глазах скорее проигрывает в привлекательности. Правда, я не могу сказать, что предпочел бы иметь дело с особой, не получившей вовсе никакого образования и ничего не понимающей ни в общественных делах, ни в частных. Женщин не принято обучать наукам, но, обладая даже самой малой долей сообразительности, они могут познать многое»[502].

Внешняя сторона считалась наиважнейшей, и поскольку женщинам полагалось изображать равнодушие к знаниям и неподдельное невежество, им приходилось изобретать хитрые способы уклонения от этих правил. Поражает, что в этих условиях они сумели создать лучшие литературные произведения того периода и даже изобрести несколько новых жанров. Быть одновременно и создателем и читателем, – формируя таким образом замкнутый круг, производящий и поглощающий то, что производит, и все это внутри общества, которое хочет, чтобы этот круг оставался в подчинении, – действие, которое требует поразительной смелости.