При дворе женщины чаще всего проводили время, «созерцая пространство» в агонии ничегонеделания (фраза «страдая от ничегонеделания» повторяется постоянно); это было нечто похожее на европейскую меланхолию. Огромные пустые комнаты с шелковыми занавесями и ширмами почти всегда были погружены в темноту. Но это не гарантировало уединения. Тонкие стены и решетчатые перила не могли преградить путь звуку, и есть сотни картин, на которых вуайеристы подглядывают за женщинами.

Долгие свободные часы нужно было чем-то занять, изредка они отвлекались на ежегодные праздники или визиты в храм, занимались музыкой или каллиграфией, но чаще всего читали вслух или слушали, как кто-то читает. Читать дозволялось не все книги. В хэйанской Японии, как и в Древней Греции, в исламистских государствах, в постведической Индии и многих других странах женщины были отлучены от чтения так называемой «серьезной» литературы: им следовало довольствоваться банальными и фривольными развлекательными книгами, которые заставляли хмуриться ученых-конфуцианцев. Существовало четкое разделение литературы и языка на «мужскую» (героические и философские темы, интонация публицистическая) и «женскую» (обыденные домашние темы, интимная интонация). Это разделение действовало во многих областях: например, поскольку китайские обычаи продолжали быть предметом поклонения, китайская живопись называлась «мужской», в то время как более легкая японская – «женской».

Но даже если бы вся китайская и японская литература была открыта для них, хэйанские женщины не нашли бы собственного голоса в большинстве книг того периода. И потому, отчасти из-за недостатка материала для чтения, а отчасти из желания получить материал, отвечавший их уникальным запросам, они создали собственную литературу. Для записи этих литературных произведений они создали канабунгаку – фонетическую транскрипцию японского языка, очищенного от всех китайских словесных конструкций, – языка, на котором говорили. Этот особый язык называли «женское письмо», и, поскольку он принадлежал исключительно женщинам, в глазах мужчин он обрел даже некую эротичность. Чтобы быть привлекательными, хэйанские женщины должны были обладать не только физической красотой, но и изящным почерком, а также разбираться в музыке, уметь читать, толковать и писать стихи. Однако их достижения были несравнимы с достижениями мужчин-художников и ученых.

«Из всех способов получения книг, – комментировал Вальтер Беньямин, – самым похвальным может считаться тот, при котором вы пишете книгу сами»[503]. В некоторых случаях, как выяснили хэйанские женщины, этот метод единственный. На своем новом языке они создали самые значительные произведения японской литературы, возможно, даже всех времен. Самое известное из них – монументальная «Повесть о Гэндзи» госпожи Мурасаки, которую английский ученый и переводчик Артур Уэйли считает первым в мире настоящим романом, – судя по всему, была начата в 1001-м и закончена не ранее 1010 года; и «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон. Эта книга была написана примерно в то же время, что и «Повесть о Гэндзи», в спальне автора и, скорее всего, хранилась в ящике ее деревянной подушки[504].

В таких сочинениях, как «Повесть о Гэндзи» или «Записки у изголовья», культурная и общественная жизнь мужчин и женщин исследуется во всех подробностях, зато очень мало внимания уделяется политическим играм, отнимавшим столько времени у придворных мужчин. Уэйли считает, что «поразительное отсутствие ясных высказываний относительно чисто мужских занятий»[505] в этих книгах несколько сбивает с толку; однако такие женщины, как Сэй Сёнагон и госпожа Мурасаки, отлученные от языка и политики, без сомнения, могли дать лишь весьма приблизительные описания такой деятельности. В любом случае, женщины писали в первую очередь для самих себя – глядя в зеркало на собственную жизнь. Они искали в литературе не образы, которые так радовали и интересовали их современников-мужчин, но отражения иного мира, где время было замедленным, разговоры вялыми, а пейзаж однообразным, если не считать тех перемен, что были связаны со сменой времен года. «Повесть о Гэндзи», содержащая подробнейшие описания жизни той поры, была написана для женщин, таких же как автор; женщин, которые, как и она, отличались острым умом и потрясающей проницательностью в вопросах психологии.

Другая удивительная женщина, Госпожа Сарасина, писавшая спустя несколько лет после создания «Повести о Гэндзи», описывала, как развивалась страсть к чтению у девочки, выросшей в одной из отдаленных провинций. «Девочка, выросшая в тех дальних краях, где „кончается дорога на Восток“, и даже еще дальше, – какой же, наверное, я была дикаркой! И как только сумела я проведать о существовании романов? Но вот ведь, проведала и стала мечтать лишь о том, чтобы эти книги увидеть! Днем в досужие часы или сумерничая, сестрица, мачеха и другие женщины пересказывали отрывки из того или иного романа моногатари, например о принце Гэндзи, я слушала, и интерес мой все более разгорался. Разве могли они по памяти рассказывать столько, сколько мне бы хотелось! В своей страсти я была столь неуемна, что для меня вырезали будду Якуси в мой рост, и вот, потихоньку от всех, я омывала как положено руки, затворялась и, павши ниц перед изваянием, молила: „Сделай, чтобы мы скорее поехали в столицу! Говорят, там много повестей и романов – покажи мне их все!“»[506]

«Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, на первый взгляд, просто подробное перечисление впечатлений, описаний, слухов, приятных и неприятных вещей, полны необычных мнений, пристрастий и тщеславия, но главенствует в них все же идея иерархии. Комментарии автора могут показаться даже несдержанными. По ее словам (впрочем, должны ли мы ей верить?), это вызвано следующим обстоятельством: она «никогда не думала, что эти записки сможет прочесть кто-то другой, и потому записывала все, что приходило… в голову, каким бы странным или неприятным оно ни было». Значительная часть ее очарования в ее простоте. Вот два примера «вещей, которые радуют»:

Как и «Повесть о Гэндзи», «Записки у изголовья», с их парадоксальным восхищением императорской властью и презрением к обычаям мужчин, придают особую ценность вынужденному безделью и помещают домашнюю жизнь женщины на то же литературном уровне, где у мужчин находится эпический жанр. Однако госпожа Мурасаки, с точки зрения которой женский нарратив должен реализовываться в рамках мужского дискурса, а не в ограниченном пространстве бумажных ширм, считала произведения Сэй Сёнагон «полными несовершенства»: «Она одаренная женщина, в этом нет сомнений. Однако если человек даже в самых неподходящих обстоятельствах дает волю эмоциям, если он обязательно пробует на вкус любую интересную вещь, которая ему попадется, люди будут считать такого человека легкомысленным. А что хорошего может ожидать легкомысленную женщину?»[508]