и скалах»[809]. Источник духовного обновления лежал за пределами человеческого существования. Его природа была по сути своей безлюдной. «В английском пейзаже, – писал Поуис, – вы находите задумчивое неодушевленное присутствие первобытных стихий, переплетенных со всей сложной атмосферой многовековой местной истории»[810]. Долг современных граждан – стараться не разговаривать друг с другом и практиковать вместо этого молчание, в котором нуждается душа, чтобы «стал слышим шепот долгих веков, чтобы тайна космического шествия дала себя почувствовать»[811].

«Философия одиночества» охватывает прошлое в таком масштабе, который очищает его от всякой хронологической специфики. Поуис наследовал традиции письма о природе, заложенной в начале века поэтами-георгианцами. Она сочетала в себе пристальное наблюдение за сельской жизнью и все возрастающее увлечение мифами, легендами и языческими традициями, которые, как они себе представляли, все еще можно было в ней застать. Разрастающиеся большие и малые города замостили эту древнюю историю, и вернуть ее могли только классически образованные наблюдатели, способные улавливать ее культурные и физические следы. Такой подход отводил внимание в сторону от конкретного момента как городской, так и сельской жизни первых десятилетий XX века. Критика современности в «Философии одиночества» была изложена в самых общих выражениях. Поуис осудил «исполинские уродства и дантовские ужасы наших крупных современных городов»[812]. Хотя он и отвергал институциональную религию, его анализ современных недугов обладал эмоциональной силой и временной туманностью, характерной для какой-нибудь проповеди о геенне огненной. «Текучее, невинное, древнее спокойствие» природы он противопоставлял «амбициям, жадности, ревности, неверности, горячему неистовству человеческой расы»[813]. Его критика современных социальных отношений начиналась и кончалась всеохватывающим пороком «стадности», представлявшим весь спектр поверхностного человеческого взаимодействия. Он ничуть не касался специфики городской жизни в эпоху зрелого индустриального капитализма или сельской жизни в тот (межвоенный) период, когда перед работниками стояли проблемы низких зарплат, недостаточных инвестиций и истощенных ресурсов. Вместо того чтобы прояснять настоящее, история окутывала его апокалипсической тьмой.

И напротив, сохранившиеся свидетельства тех, кто в тот период зарабатывал себе на жизнь на земле, дают представление о перемещениях между одиночеством и общительностью, одновременно характерных для той эпохи и тесно связанных с ценностями и принципами поведения викторианской Британии. Это был мир, в котором ходьба все еще оставалась основным средством передвижения. Железнодорожная система достигла своего пика примерно в 1911 году, однако для основной массы трудящейся бедноты путешествия на дальние расстояния оставались редкой привилегией. Автомобили были игрушкой богачей – и источником опасности для тех, кто использовал дорогу по ее первоначальному назначению. Большая часть пеших путешествий по делам и для отдыха совершалась по дорожкам в непосредственной близости от домов и мест работы[814]. Механизация сельского хозяйства началась в последней четверти XIX века, а бензиновые тракторы стали появляться в эдвардианский период. Но настоящее движение по замене лошадиной силы на земле не начиналось еще три десятилетия. Даже в 1940 году на каждый трактор на британских фермах приходилось десять лошадей[815]. Работники так и продолжали брести по полям за плугами и ухаживать за стадами. В лучшем случае они ездили в конных повозках, перевозя в них продукцию и случайных пассажиров.

Управление границей между одиночным и социальным модусами поведения имело много общего со стратегиями Джона Клэра и его преемников, описанными во второй главе. Суть заключалась в легкости перехода от одного состояния к другому. От многолюдного общества домашних можно было сбежать, просто выйдя за дверь – в сад или в поле. И наоборот, к одиночной прогулке могли присоединиться вышедшие на воздух соседи или же другие работники, направляющиеся на все еще требующие большого труда фермы. Независимо от того, планировались пешие прогулки или нет, степень взаимодействия, которую они в себе воплощали, редко была фиксированной. На полях рабочие переходили от выполнения коллективных задач, таких как прополка или уборка урожая, к задачам более изолированным, таким как пахота или уход за овцами. Как и всегда, самым одиноким в сельском обществе был мальчишка, который во время или после школьных занятий стоял в поле и отпугивал птиц. В 1940 году сельский работник Фред Китчен, воодушевленный коллективной работой на занятиях Товарищества по обучению рабочих, написал мемуары – «Брат быка». В них запечатлен особый момент в истории сельского хозяйства, когда участие в низкооплачиваемом труде было поставлено под вопрос: в сфере промышленного труда, в данном случае – добычи угля в близлежащих поселках, предлагалась более высокая заработная плата. Однако большую часть взрослой жизни Китчен оставался верен своим замечательным навыкам всадника, и он убедительно пишет о том, как работа в тесном контакте с животными может компенсировать отсутствие человеческой компании. Как и для многих сельских жителей XIX века, природа была для него одновременно и ежедневным источником семейного дохода, и легкодоступным источником уединенного эстетического удовольствия. В конце своего рассказа Китчен описывает момент, возникший из совершенно практической задачи выращивания пищи для своей семьи:

У дедушки был участок земли под плуг, прямо на болотах. Он был слишком далеко от дома, чтобы нормально на нем работать, и слишком далеко от навозной кучи, чтобы много на нем выращивать; но тем летом я засаживал его картофелем – брал с собой обед и проводил в поле целые дни. Когда я в обеденный перерыв сидел под каменной стеной, что за вид открывался мне – мили и мили непрерывного вида на поле и луг, на мягко поднимающиеся холмы, усеянные тут и там сельскими домиками. За спиной у меня был мрачный и могучий холм, весь покрытый пурпуром, и хотя в деревне не было кудрявых лесов, но зато там был ручей, который производил музыку, единственную в своем роде[816].

По мере того как после Второй мировой войны тракторы и прочая техника все больше вытесняли лошадей, даже сельскохозяйственные рабочие, добывая себе средства к существованию, переставали ходить пешком. Все больше становилось автовладельцев, и вместе с этим все меньше приходилось ходить, чтобы добраться до работы или до магазина, до школы или до места отдыха. Хотя случайные прогулки оставались обычным повседневным развлечением[817], пешие походы на любые расстояния становились все более самосознательным занятием, которым занимались – если занимались вообще – с определенной целью. Такая ходьба стала статистически невидимой в Национальных туристических обзорах, в которых путешествия на расстояния меньше мили не учитывались[818]. Чем более искусственный характер имела практика долгой ходьбы, тем больше она становилась предметом специального описания, особенно в последние три десятилетия[819]. Имела место реакция на общительные формы ходьбы в сельской местности, которая была теперь наиболее заметной формой путешествия. Возродился характерный для конца XIX века акцент на уединении. «Всегда