Проводница открывает дверь, и стала тряпкой протирать металлический поручень, и — отдернула руку, раздался такой звук: дзыньк! — и камешек отскочил от поручня.

— Ты что, с ума сошел?! — кричит мне.

Шлю ей воздушный поцелуй кулаком, потом увидел мальчика, и кулак у меня разжался — посыпались на асфальт камешки: все вместе они прозвучали, будто стеклянные, — от неожиданности я улыбнулся и вздрогнул.

— Павлик! — кричу, и в эту минуту кто-то из сумасшедших, которые — одни — спешили в голову поезда, другие — в хвост, — здорово толкнул его, и он — весь внимание — едва не упал, на глазах слезы; мальчик повернулся к тому, кто его толкнул, но тут с другой стороны — зацепили еще чемоданом, и растерянность на его лице выразилась прекрасно в мечущейся по перрону толпе.

— Павлик? — подбегаю.

— А где мама? — сразу же он спросил.

— Ах да, — не знаю, что ответить.

— Вы — дядя Жора?

— Нет, — отвечаю, вымучив улыбку, и — улыбнувшись, сумел показать на лице прежнюю беспечность и уверенность.

— А где мама? — еще раз спрашивает Павлик.

Через минуту перрон опустел. Даже те обезумевшие, что шныряли по перрону, пытаясь разобраться в нумерации вагонов, наконец заняли свои места и выглядывали из окон. Из двадцать пятого вагона после восьмого полилось на землю. Один из милиционеров, вышедших на перрон, заорал проводнице:

— Почему не закрыла туалет?!

— Сломалась ручка в двери!

— А то, — вопит, — здесь санитарная зона!

— Кто-то не выдержал, — оправдывается проводница. — Санитарная зона сорок пять километров и стоянка десять минут.

Подбегает большая мохнатая собака и лает на проводницу. Та замахала:

— Иди дальше, туда…

— А то напишем бумагу! — не унимается милиционер.

— Извините, спасибо, — благодарит его проводница.

Собака продолжает гавкать.

— Она просит, чтобы ее впустили в вагон, — подсказываю проводнице. — Тоже хочет ехать.

— Дальше, дальше, — показывает собаке проводница. — Неужели ты не понимаешь?

Раздался свисток тепловоза. Милиционеры направились к вокзалу. Собака наконец сообразила и побежала дальше. Из вагона-ресторана ей выбросили кости. Тут же объявились другие собаки. Павлик забыл про маму и смотрел, как они грызут кости.

Когда я была почти готова, раздался звонок в дверь; теперь ничего не страшно — открыла, не заглядывая в глазок. Соседка попросила яйцо и соли. Смотрю на нее с недоумением.

— Яйцо и соли, — повторила.

— Зачем яйцо и соли?

— Яйцо и соли. Я делаю салат. Все приготовила: рыбу, картошку сварила, лука, моркови — и забыла, спохватилась, яйцо купить и соль забыла.

— У меня нет, — говорю. — И никогда не было.

— Не может этого быть. Соли, — говорит, — неохота в магазин идти.

— Посмотри, — говорю, — сама в холодильнике.

— Хто это соль в холодильнике держит?

— Я.

— Зачем?

— Какая разница, — сказала, а хочется просто расплакаться, не понимаю, чего она от меня хочет. — Я, — говорю, — есть не хочу, — раскрыла холодильник. Даже бананы. И сахар. В морозильнике хлеб и печенье.

— Зачем у тебя, Фрося, в морозильнике картошка? — спрашивает.

— Он сказал, — говорю. — А вот — на… — протягиваю ей кофе, — насовсем. Я уже никогда больше не захочу кофе. Вместо соли, — говорю. Тут увидела соль.

— Вот, — говорит, — видишь.

— Не вижу, — говорю.

— Вот.

— Если видишь, бери.

— А яиц у тебя нет? — опять спрашивает.

— Тебе лучше знать.

— Слушай, — говорит, — что это у тебя за запах?

— Из холодильника?

Понюхала, закрыла холодильник.

— Нет, запах не холодный, а летний.

— Какой?

— Как летом, когда тепло и хорошо. А почему ты в черном???

— Потому что запах, — говорю.

Она сама прошла в комнату, без приглашения. В одной руке соль, в другой кофе.

— Отсюда идет. Какой приятный!

— Да, — говорю, — приятный, действительно.

— Это от цветов, — говорит.

— Нет, не от цветов. От цветов зимний запах. Да и у меня нет цветов — разве не видишь пустые вазы?

— А еще от чего может быть? — удивилась, уходя.

— Действительно, — согласилась с ней, — от чего может быть еще … — и поспешила вслед, а дверь оставила открытой, чтобы благоухание благоухало для всех.

* * *

Оборачиваются. У женщин на головах не платки, а мужские сапоги с навозом на подошвах — и запах. Еще они посмотрели на меня, я испугалась; не знаю, от кого убегаю, куда бегу. Прибежала ночью. Во мраке зажегся огонек, потом пропал, опять зажегся, исчез, появились два огонька, потухли, опять загорелись… А, это фары и дорога горками! Проехал мимо лысый мужик на машине. Я его не знаю, но мне сказали, что это Иван Антонович. Нет, задний ход, вернулся. Я сажусь к нему в машину, въезжаем внутрь церкви. Через окна сияет солнце — в его лучах воздух, как пшенная каша; молящиеся крестятся; каша над ними шипит и брызгает, словно на огне. Выходит священник с золотым крестом, тут из-под колеса курица — перья разлетаются фейерверком; еще вижу, как от креста золотые зайчики мечутся по стенам. Появляется очень толстая и высокая баба, прикладывается к иконам на стене — все лампады по очереди у нее на меховой шапке; звенят, позвякивают медные кольца на цепях, но масло не вылилось никому на головы, и… вот — за стеной сигналят без умолку, с остервенением подхватили собаки. Выбегаю из церкви — неизвестно откуда взялся Иванов и схватил меня за руку, другой — держит какого-то мальчика… Не обращая внимания на сливающиеся воедино тревожные гудки автомобилей, шатаясь, перебирался через дорогу пьяный; при этом он держал руки в карманах и курил на ходу сигарету. Иванов закричал, позвал его:

— Эдик! Эдик!..

* * *

И я не расспрашивал ее ни о чем, и губами видел в темноте, как Фрося закрыла глаза и улыбается, проводил руками по ней — над нею, не касаясь ее. И только раз она проговорилась:

— Они хотели меня изнасиловать, но я молилась, и у них ничего не получалось, и, может, поэтому было очень страшно, еще страшнее…

А я молчал, только обнимал ее, по-прежнему обнимал, и уже руки над ней, в воздухе, сделались тяжелые, будто чугунные; вдруг Фрося спросила: