* * *

После того как отвел Фросю в больницу, ноги при каждом шаге стали подниматься выше, они сделались неожиданно легкими, и — руки, и — голова. Меня выталкивала кверху какая-то сила — будто я деревянный и погружен в воду; и ноги еще куда ни шло, а руки висели по сторонам, как у пугала. Ветерок распоряжался мной, будто соломинкой, и я готов был засмеяться. Не мог придумать, как жить дальше, только подмигивал всем подряд женщинам. Проходил мимо хлебного ларька — вспомнил, что за целый день во рту ни крошки. Полез в карман за деньгами, не успел достать — продавщица сообщает:

— Весь хлеб кончился, извините.

Если бы я не глянул на нее — шагнул бы дальше, а так поинтересовался:

— Зачем вы тогда не закрываете?

— Купи конфет, — предлагает.

— А как тебя звать? — спрашиваю.

— Если купите, скажу…

Она взвесила самых лучших — такая приятная, с ямочками на щеках блондиночка — и стала бросать конфеты в сумку, что пошила когда-то мама. Материя порвалась, желтые мелкие цветки вылиняли на голубом.

— Маша, — говорит.

И я сказал:

— Что же ты, Маша, в мешочек конфеты не упаковала, а по одной бросаешь? У меня дырки в сумке — еще потеряю… — и я улыбнулся девушке, и она мне тоже улыбнулась, вся растаяла, — как просто все оказывается, только надо ждать случая.

— Подожди меня, Павлик, — сказал.

Сажусь на чемодан и смотрю, как дядя с каждым шагом исчезает в темноте.

— Нет! Мне скучно, — кричу, — я пойду с тобой!

— Ладно, — соглашается, — если никому не расскажешь…

— Странный ты какой, дядя Эдик, — удивляюсь.

Пробираюсь за ним в бурьяне. Дядя внимательно посмотрел на меня:

— Зря, — говорит. — Выпачкаешься.

— Пусть, — говорю.

— Ладно.

За кустами достает из пиджака бутылку. Я отвернулся. Слышу, как булькает у него в горле. Знаю: она горькая, но понимаю его, иногда я понимаю. Поворачиваюсь, когда он грызет корочку.

Я говорю:

— В чемодане есть курица.

— А, — машет рукой.

Я говорю ему:

— Напьешься.

— А, — машет.

— А мне, — напоминаю, — опять к бабушке.

— Много ты, Павлик, рассуждаешь, — говорит.

Переходим на другую сторону железной дороги. Впереди прожектора, и, может, поэтому — здесь, где мы переступаем через рельсы, темнота сгущается, а дальше, за прожекторами, — совсем густо, черно.

— Смотри под ноги, — напоминает дядя.

А сам все больше — по сторонам, и я — хотя не двигаю головой, — но глаза у меня, как у зайца. За заборами стена. В окнах электрический свет и ходят люди. Что-то говорят между собой — не слышно. Идем от одного окна к другому. Я здороваюсь с теми, кто в окнах. И вот тени — от нас, с каждым шагом вырисовываются ярче. Еще прожектор. Я зажмуриваюсь от яркого света в глаза, вдруг он меркнет и вырастает синева шатром над головой.

— Ты хоть знаешь свою фамилию? — интересуется дядя Эдик.

— Да, — отвечаю, потом: — Нет!

— Тебя не поймешь, как и их всех, — говорит.

— Да, — тогда говорю.

— Надо еще выпить, — останавливается.

— Тебе нельзя пить, — говорю. — Ты уже шатаешься.

— Это от вчерашнего, — объясняет, — расшатало.

— Ты совсем медленно идешь, — говорю. — Мы не успеем на поезд.

— Иди быстрей, — подталкивает, — и занимай очередь.

Я побежал. Уже светло, и я теперь не боюсь. У вокзала оглянулся. Дядя Эдик стоит у забора. Нет, все-таки идет! Как он шатается! Только почему без моего чемодана? А вон еще кто-то рядом, с чемоданом. Лучше ничего не думать и не оглядываться!

На вокзале полно народу. Подхожу к кассе. Очередь быстро продвигается. Без конца хлопают дверями, и я каждый раз оглядываюсь. Вынул деньги и считаю. Женщина сзади заглядывает, наклонилась:

— Мальчик, ты тоже за билетом?

— Да.

— У такого маленького — такие деньги? — изумляется.

— Я большой, — говорю, но она отвлекла меня; я сбился со счета и готов был расплакаться — тут увидел незнакомого мужчину с моим чемоданом.

— Не в эту кассу стоишь, — сказал незнакомец.

— Почему?

— Здесь на электричку.

В другой кассе ни одного человека. Наконец и дядя Эдик приплелся. И сразу — к другой.

— Детский — на 7:35. — Машет мне: — Давай деньги.

— Один детский? — переспросила продавщица.

— Один, — повторил дядя Эдик. — А что?

— Ничего, — сказала, потом объявила: — 49-й на 7:35 отменили.

— Отменили? — не поверил. — А следующий?

Вышли из вокзала на другую сторону. На перроне уже светло. Ожидающие электрички выстроились на самом краю платформы. Их лица — серые; я заглядывал в них, в каждое из них, — по очереди люди поворачивались ко мне и тут же устремляли глаза дальше. Над горизонтом появился алый полукруг солнца, а когда оно выкатилось, — глаза у людей заблестели ярче. Я глубоко вздохнул — так вздохнул, что незнакомец с чемоданом остановился и обождал меня. И дядя Эдик внимательно глянул мутными слезящимися глазами.

Мы еще немного прошли, и я увидел на земле спиленный тополь. Я попытался представить необыкновенную пилу, которой спилили огромное дерево, но не мог представить. Внутри ствола зияла пустота, как ночь. Обрубленные ветки свалены были в кучу и успели завянуть. Ранним утром пронзительно запахло терпким запахом умирающего дерева, и мне стало жалко его, себя жалко и еще маму.

— Давно его надо было спилить, — пробурчал дядя Эдик.

— Да, — поддакнул незнакомец, — пассажиры жаловались…

— А кому дерево мешало? — поинтересовался я.

— На нем было много вороньих гнезд, — начал объяснять незнакомец, оглядываясь.

С той стороны, где солнце, показался электропоезд. Стремительно он приближался; наконец затормозил и остановился — двери в вагонах раскрылись, и перрон за одну минуту опустел.

— Ну и что? — не понимаю.

— Короче, — сказал дядя Эдик, — вороны летали и какали на пассажиров, и мне, — вспомнил, — однажды насрали на шляпу.

— Когда это ты носил шляпу? — удивился незнакомец.

— Носил, — подтвердил дядя Эдик, достал из кармана бутылку и передал незнакомцу. — Шел в туалет, как и сейчас.