Подошли к домику с распахнутой настежь дверью, над которой буква «М».

— Лучше было бы, — сказал я, — чтобы они какали, — и я ощутил, чего не хватает этим утром, а если привык к чему-то — уже внимания не обращаешь и, когда это перестает быть, а все на свете когда-нибудь перестает быть, — сразу этого не замечаешь, только чувствуешь грусть и пустоту внутри себя. Потому что внутри — то, что снаружи.

Так я думал, а незнакомец пил из бутылки. Двери в электричке закрылись, и она засвистела, набирая скорость. Я наблюдал, как мелькают окна, и видел в них пассажиров, которые завидовали, конечно, этому с бутылкой.

Когда дядя Эдик вышел из туалета, на ходу застегивая ширинку, рельсы еще гудели.

— Эх, присосался, — сказал он незнакомцу, наступая с хрустом на обрубленные ветки. — Оставь немного.

Незнакомец передал ему бутылку и засмеялся. Как быстро он опьянел, подумал я, а дядя Эдик поднес бутылку к глазам и через стекло посмотрел на солнце, потом губами обнял горлышко, задрал голову и одним глотком прикончил.

— Чего смеешься? — спросил он у незнакомца и насадил пустую бутылку горлышком на обрубок сука.

Вдруг незнакомец будто опомнился — лицо у него осунулось и почернело при поднимающемся все выше солнце, и тени от предметов на земле отбрасывались короче и чернее, или синее, — и, не попрощавшись с нами, он пошел дальше.

— На самом деле, — говорю, — не надо унывать.

— Ты так думаешь? — ухмыляется дядя Эдик.

Прогулялись по пустому перрону, вошли в одну дверь вокзала, а в другую вышли, перебрались через рельсы и оказались на той самой дорожке, по которой шагали час назад. Теперь при ярких солнечных лучах все переменилось, и у людей, что встречались на пути, были не чайники на плечах, а лица: у каждого — свое, и с каждым я здоровался. Один из них, без глаза, остановился и протянул руку. Я тоже протянул свою. Потом одноглазый поздоровался с дядей Эдиком.

— Это твой сын? — показал глазом на меня.

Дядя Эдик нагнулся и обломал высохшую на корню стеблинку, засунул в рот и, откусывая от нее, по кусочку выплевывал.

— Да.

Одноглазый выпялился на меня, и я осторожно посмотрел ему в глаз, потом в сторону — на прохожего.

— Зачем это мы, — сказал одноглазый, — загородили дорогу, — и свернул прямо в бурьян, оглянулся: — Чего стоите, веселее, — и я вслед за ним шагнул, но тут загрохотал поезд, и дядя Эдик закричал:

— Дура! Ай-я-яй, что за дура!

Глядя, как мелькают вагоны, я вертел головой и думал, почему дядя кричит поезду: дура!

— Веселее! — звал из кустов одноглазый, но дядя Эдик орал всякие нехорошие слова, и когда поезд прогрохотал дальше, повернулся ко мне:

— Это наш поезд, — объяснил. — Кассирша — дура!

Поезд у вокзала остановился. И я смотрел на поезд, на котором должен был уехать, а я — тут, издали наблюдаю, недоумеваю, но не грущу, только не понимаю многих чувств, которые появились сейчас во мне.

— Можно я пройду к забору? — спросил у дяди, почувствовав, что хочу побыть наедине с собой.

— Иди, — разрешил он, глядя, как мой поезд тронулся с места и стал удаляться, и тогда сам шагнул к одноглазому.

Тот вопил:

— Веселее! — доставая из саквояжа бутылку.

Я начал подниматься по откосу, мимо куч с мусором, и — чем выше поднимался — становилось радостнее жить, и, когда я ухватился за забор и оглянулся с высоты, — подумал о маме — и чуть не заплакал, не знаю почему. Рядом, у забора, стояли старые липы и клены — они устремились в небо и шелестели над головой. За железной дорогой шумели другие деревья; дальше находилось озеро, на нем поднялись волны такого яркого цвета, что я навсегда запомнил это утро — синее не бывает. Еще подумал, что мог уехать на поезде, который недавно ушел, — а я околачиваюсь на горе под старыми липами и кленами у забора, внизу дядя с одноглазым пьют вино; и — подумал еще, что, если бы уехал, — этого всего не было; и я подумал: хорошо, что так получилось — получилась непонятно почему радость, почувствовал себя так, будто умер — и ожил. Я осознал: когда люди умирают — они вовсе не умирают, просто уезжают опять к бабушке, а я по какому-то недоразумению, может, действительно, кассирша — дура, как кричал дядя вслед поезду, и только по этой причине, я живу там, где должен был умереть. Я обрадовался и тихонько засмеялся. Испугался, что засмеялся, и уже сожалел об этом, не хотел смеяться, но дядя Эдик услышал внизу и позвал меня. Я не хотел откликаться; он еще раз крикнул мне, потом я увидел, как дядя Эдик ударил одноглазого и тот схватился рукой за лицо. Дядя стал подниматься к забору. Издали я услышал тяжелое его дыхание, он еще что-то бормотал, и, когда поднялся по откосу, я разобрал:

— Ай-я-яй! Какая дура!..

Вдруг дядя почувствовал мое присутствие и поднял голову. Я не знал, что сказать ему, и тогда улыбнулся, когда на лице его одно было выражено отчаяние. И я сказал ему:

— Ты забыл чемодан.

— Ах да, — опомнился дядя Эдик и с прежним выражением на лице начал спускаться вниз — и никак не мог отдышаться.

А я ждал, пока он спустится к железной дороге и поднимется обратно с чемоданом. Дядя наконец поднялся и сумел улыбнуться:

— Дай, пожалуйста, еще пятьдесят рублей.

Несмотря на жалкую ухмылку, в нем проскользнуло то, что увидел я в самом чистом виде, без улыбочки, когда он поднимался после того, как ударил одноглазого и кричал самому себе: дура! Я достал из кармана деньги, но мелочью пятьдесят рублей не набралось, протянул ему сто рублей.

Мы прошли вдоль забора, через дырку оказались в саду, и я набил карманы яблоками, а за яблонями стоял ржавый комбайн. Дядя Эдик зашел за него, расстегивая ширинку. Пока он писал, я съел несколько яблок. Потом он первый, а я за ним направились по стежке к железным воротам, которые никогда не закрывались.

Сразу за воротами — шоссе; напротив — магазин. На ступеньках — ведро с черной водой и тряпкой; рядом уборщица разговаривала с мужчиной в рваной телогрейке. Мы поднялись на крыльцо. Дядя Эдик пропустил меня вперед — в магазине пахло только что вымытым цементным полом; мне расхотелось идти по нему, и я повернул обратно.

На крыльце ни ведра, ни уборщицы уже не оказалось, и я один ел яблоки. Потом заметил мужчину в рваной телогрейке. Околачивается у железных ворот напротив и смотрит на меня. А когда я посмотрел на него — отвернулся. Едва дядя Эдик вышел из магазина, этот мужчина подскочил к нему. Дядя Эдик поставил чемодан и вынул из кармана сдачу… Когда мы немного отошли от магазина подальше, дядя, оправдываясь, признался:

— Я ему должен…

— У нас еще много денег, — говорю. — Ты не беспокойся.

— Я не беспокоюсь, — пробормотал он.

— Что это за круги? — спрашиваю.

Он посмотрел на чемодан.