Наконец дорогу преградила сплошная стена листвы — это был какой-то кустарник высотой в два моих роста. Туземцы бесстрашно нырнули в эти дебри, и мне ничего не оставалось, как последовать за ними, надеясь, что кусты не окажутся слишком колючими. Действительно, тонкие ветви скользили по коже, не причиняя вреда. Через несколько секунд заросли остались позади, и я увидела цель нашего путешествия.

Мы находились на небольшой поляне, со всех сторон окруженной кустарниковой толщей. В центре поляны возвышалась статуя, освещенная солнцем. Она была вырезана из ствола некогда росшего здесь дерева, так что ноги ее переходили в корни. Как вы, наверное, уже догадались, это была статуя крылатой.

Поклонник реалистичного искусства нашел бы изображение чересчур условным, но в нем была своя гармония. Крылатую изобразили в натуральную величину — может быть, чуть повыше меня. Руки, некогда бывшие ветвями, были подняты и разведены в стороны, но крылья за спиной были раздвинуты лишь слегка: вряд ли на всем острове нашлось бы дерево достаточно толстое, чтобы вырезать их распростертыми, да и аборигены не смогли бы обработать такой исполинский ствол своими каменными и костяными ножами.

При всей условности деревянного лица, где рот и нос были намечены лишь схематически, статуя не была слепой. Ее глаза ярко горели желтым огнем. Так же сверкали на солнце и соски, большие, как в брачный сезон. Я поняла, что это какой-то металл, вставленный в дерево. Медь? Нет, медь во влажном тропическом воздухе давно бы окислилась, да и цвет у нее иной, красноватый.

— Эййэ, — благоговейно произнесла жрица, обращая лицо сначала в сторону статуи, потом ко мне, и тут я поняла, что это слово — вовсе не приветствие и не выражение радости. Потом, когда я уже достаточно выучила язык, я узнала подробности этой легенды. Эййэ, крылатая дочь солнца и неба, проводила жизнь, порхая в вышине; на земле же тогда царили мрак и холод. Но вот Эййэ сделалось скучно в пустом небе, и она захотела навестить землю. Родители, солнце и небо, предостерегали ее, говоря, что земля холодна и опасна. «Где бы я ни была, вы сможете смотреть за мной сверху и убережете меня от опасности», — возразила Эййэ и спустилась вниз. И солнце светило туда, куда она ступала, и от тепла и света расцвели деревья и выросли сладкие плоды, появились яркие бабочки и голосистые птицы.

Но увидел ее Великий Змей Шуш, сын земли и воды, и проникся к ней темной страстью. Однако крылатая Эййэ лишь посмеялась над ним, ползающим на брюхе в грязи. Шуш уполз прочь, но поклялся, что дождется своего часа. Он воззвал к своей матери-воде, и та напитала влагой воздух, тучи закрыли солнце и небо, лишив Эййэ помощи родителей.

От воды крылья ее отяжелели, и она не могла лететь. В поисках укрытия от дождя она спряталась в пещере, где уже поджидал ее змей Шуш. Он обвился кольцами вокруг Эййэ и овладел ею. От пережитого разум Эййэ помрачился, и она перестала противиться Шушу. Так продолжалось, пока солнце и небо не разогнали тучи и свет не проник в пещеру. Эййэ очнулась от дурмана и увидела, что ее обвивает мерзкий змей. Она закричала, призывая на помощь своего отца-солнце, и тот послал свой огонь, чтобы испепелить змея. Но земля, отец Шуша (на языке туземцев слово «земля» мужского рода), встала щитом на пути солнечного огня, и тот, попав в холодную грязь, застыл каплями желтого металла; Шуш же скрылся в земляной норе. С тех пор все змеи прячутся от света в сырых и темных местах (на самом деле, конечно, не все, но туземцам, очевидно, не доводилось бывать в пустынях).

Эййэ вышла на поверхность. Она хотела вернуться к родителям, но почувствовала, что стала слишком тяжелой для полета. Она уже была беременна. Ей пришлось оставаться на земле восемь с половиной месяцев, пока не родились ее дети. От матери они унаследовали дух, стремящийся к небу, и общий облик, от отца же — тело, состоящее из земного праха и воды, и бескрылость. Так и появились на свете аньйо. Эййэ заботилась о них, пока они не выросли, а потом вернулась на небо; но и после этого по ее просьбе солнце посылает своим потомкам тепло и свет. Однако раз в год тучи закрывают небо, и наступает сезон дождей. Тогда в мужчинах просыпается их праотец Шуш, и ими овладевают злоба и похоть, они готовы ползать в грязи на брюхе перед женщиной, лишь бы овладеть ею; разум же женщин помрачается, и они отдаются мужчинам.

Но и Эййэ не забыла своих детей. Время от времени она посылает им свое благословение, и тогда в семье обычных аньйо рождается крылатый мальчик, а иногда и сама нисходит на землю, воплощаясь в крылатой девочке. Это бывает редко, но туземцы не ропщут, понимая, что Эййэ приходится заботиться и о других аньйо, живущих на других островах.

Поскольку я даже не родилась в племени, а появилась на острове неведомо откуда, словно бы с неба (мысль, что я могла приплыть вместе с врагами, даже не приходила туземцам в голову), да и крылья у меня были больше, чем обычно, если слово «обычно» вообще применимо к столь редким явлениям, в представлении туземцев я была даже не земным воплощением богини, а богиней как таковой. К счастью, вера туземцев не простиралась настолько далеко, чтобы считать меня совершенно неземным существом, не нуждающимся ни в пище, ни в крыше над головой и обязанным на каждом шагу демонстрировать свое всемогущество. Дикари вообще во многих отношениях напоминают детей (и по части жестокости тоже), и их религиозные верования столь же наивны, как у ребенка, желающего богу доброго здоровья и приятного аппетита. Ко мне относились с любовью и почтением, как к праматери — это было, конечно, забавно, в мои-то неполные пятнадцать лет! — но в целом вполне по-свойски, без фанатизма, какой непременно возник бы при появлении «живого бога» в более развитой культуре.

Любопытно, кстати, совпадение имен. Ведь «Эйа» — это краткая форма от «Эйольта». Правда, меня так почти никогда не звали. Отчим всегда называл полным именем, и, надо сказать, именно это я предпочитаю. Мама в детстве звала «Йоль», но потом тоже перешла на полное, когда я объяснила, что оно мне больше нравится. В школе чаще всего звали по фамилии (причем обычно второй, Штрайе, а не полной), ну или, если говорить о сверстниках, разными дурацкими кличками, пока я не отбила у них охоту к последнему.

Ну вот, опять я углубилась в воспоминания, а о том дне так и не досказала. Когда я пошла к статуе, на миг мне показалось, что я вижу в высокой траве у ее ног желтые цветы, но это был все тот же странный металл. Все пространство между корнями бывшего дерева было выложено самородками разных форм и размеров, самые крупные величиной почти с мой кулак, правда, гораздо больше было мелких. Я присела на корточки, взяла несколько гладких металлических кусочков, пересыпала их из руки в руку, любуясь, как они вспыхивают на солнце. Они оказались неожиданно тяжелыми — наверное, вдвое тяжелее меди и стали, намного тяжелее даже серебра и свинца. Туземцы, естественно, не возражали против моих манипуляций — ведь все это принадлежало Эййэ, то есть мне. Будь это серебро, я стала бы обладательницей более чем внушительного состояния — при условии, конечно, что сумела бы вывезти его с острова, — но это был какой-то неизвестный металл, красивый, но бесполезный. Заинтересоваться им могли разве что химики, а они, во всяком случае, с тех пор, как официально признана невозможность превращать неблагородные металлы в серебро, народ небогатый. Впрочем, подумала я, хотя желтый металл и не сверкает так ярко, как начищенное серебро, может быть, все же удастся заинтересовать им какого-нибудь ювелира, не боящегося смелых решений. Все-таки этот металл лежал в земле и не окислился, а это что-нибудь да значит… Я наполнила самородками карманы штанов; на земле, естественно, осталось гораздо больше, так что было даже незаметно, что я что-то взяла.