– Иди в келью, – укоризненно качая головой, сказала мать Елена.

Сама вышла, никого не послала, могла отправить к ней келейницу, прислугу свою. Но если уж пошла разбираться… Плохой признак, самый плохой. Но что теперь делать?

– Не могу спать. Плохо мне. Хочу посидеть на улице. – Лучше говорить все как есть. Лучше для себя самой.

– Анна… – Настоятельница сжала губы, глаза блеснули под очками. – Ты вынуждаешь меня принимать меры.

– Сорок поклонов? – усмехнулась Анна. – Да хоть сто сорок. Завтра, вместо трапезы? Весь день?

– Тебе нужно молиться. Ты неспокойна. Твое страдание дано тебе как награда. А ты не принимаешь эту награду. Ты живешь здесь, а душа твоя не к Богу устремлена. Ты душой и мыслями осталась в миру.

– А вы не можете поговорить со мной об этом же по-человечески?

– Я – не обычный человек, Анна. И человеческие страсти мне непонятны. То есть… – Игуменья слегка нахмурилась. – Моя душа наполнена светом божьим. Я, если и страдаю, то о другом. Ты, Анна, волю свою отсечь никак не можешь. Вот ты как – хочу сидеть на лавочке, вышла и сидишь. Хочу думать о своей прошлой жизни – думаю.

– Я не хочу… – Анна опустила голову. – Я думать о том не хочу.

– Но ты позволяешь себе думать! Молись, проси, чтобы Господь дал тебе свою благодать.

– Хорошо.

Анна знала, что вступать в споры бесполезно.

– Ты должна поговорить с духовником. Напиши ему.

– Хорошо.

– Испроси совета у мать Агафьи.

– Хорошо. – Анна отвечала, не поднимая глаз. Ничего она не увидит в глазах мать Елены. Наверно, там есть Божья благодать, в ее глазах. Мудрость. Любовь к ближнему. Все, что она говорит Анне, вызвано любовью к ней. Но Анна никак не может пересечься с этой любовью. Любовь и милосердие отдельно, Анна со своим горем и отчаянием – отдельно. И на самом деле ничьей любви и тем более жалости Анне и не нужно.

– Сейчас иди в келью и больше не нарушай нашего закона. Ты знаешь – ночью ходить по саду не благословляется.

Анна посмотрела на небо. Как раз начинают зажигаться звезды. Пока она говорила с настоятельницей, она пропустила, как зажглись две первые звезды. И быстро-быстро на ее глазах появились еще десятки, уже сотни звезд. Как часто это бывало ночью, когда открывается небо и видны другие солнца, другие миры, Анна переставала чувствовать свою связь с Богом, необъяснимую, и без того непрочную.

– Я хочу посидеть в саду, – тихо сказала она, понимая, что это совершенно бесполезно.

– У тебя нет слова «хочу», – совершенно по-человечески ответила ей мать Елена. – Ты в монастырь пришла не хотеть, а слушаться и молиться. Разве не так?

– Не знаю, – пожала плечами Анна. – Теперь уже ничего не знаю.

– Если ты и дальше будешь отвергать волю Божью, он вообще оставит тебя.

– В чем воля Божья? – безнадежно спросила Анна. – В моем страдании, в горе?

– В том числе. Воля Бога благая и спасительная по отношению к самой тебе, ты этому не веришь.

– Я этого не понимаю.

– Здесь не понимают, Анна, здесь верят. Это – вера, не наука. Как же ты стремишься все оспаривать.

– Я хочу… – Анна не договорила.

– «Я хочу!» – это ответ на все твои страдания, разве ты не понимаешь? Воля – не твоя, воля – Божья. Ты хочешь того, чего хочешь ты, молишь Бога о том, чего хочешь ты.

– А как надо? – тихо проговорила Анна.

– Надо? «Да будет воля Твоя, Господи». Все, больше ты ничего не должна просить.

– Я должна просить Бога, чтобы осуществлялась его воля, не моя? Вы серьезно это говорите?

– Ты уже два года в монастыре, кажется, Анна. И не понимаешь главного. Да! Конечно да. Его воля. Не твоя. И не надо ни о чем Его просить. Молитва – это не просьба. «Благоговею и безмолвствую перед Твоей святой волей». Вот твоя главная молитва, дочь моя.

Анна осталась сидеть на лавочке, проводила взглядом настоятельницу, когда та, один лишь раз обернувшись на нее, ушла к себе. Анна посидела еще некоторое время, послушала тишину, не нарушаемую ничем – даже цикад почему-то не было слышно, и тоже вернулась в келью.

* * *

– Да что же это! Господи, прости… Ой, ой… – Навстречу Анне неслась, не разбирая дороги, чтобы сократить путь, прямо по траве, которую только начали косить, Стеша, на голове апостольник сбился набок, выбились пегие тонкие волосы. – Ой, да что же… Как же это…

– Стеша! – окликнула ее Анна. – Что с тобой? Остановись!

– Да как же! Да что же…

Анна увидела, как слезы блестят в глазах монахини. По всему лицу разлился румянец неровными пятнами.

– И бросила… прямо размахнулась, бросила… А сама стоит… в штанах, без платка… Да как бросит, да прямо в икону… и Матерь Божья покачнулась… И плачет, плачет…

– Да кто плачет, Стеша? Матерь Божья?

– Господь с тобой! – разрыдалась уже горючими слезами Стеша. – Да Олька, Олька плачет! И бросила, подняла одёжу-то и снова бросила! А все почему? Знаешь, почему? Ой, грех, не скажу, нет, нет, не могу, грех какой, ой, ужас, нет, нет, да что же это на наш-то монастырь грех-то такой, ой, ой…

Стеша голосила, но не убегала, Анна видела, что ей хочется рассказать и что она правда очень переживает из-за того, что произошло.

– Стеша, ну ты расскажи мне потихоньку, что произошло?

– Олька… – Стеша как следует вытерла нос и заговорила быстро, горячо: – Олька-то, ты ее знаешь… Олька… Ой, то ж твоя Олька… Ты ж живешь с ней вместе! Ай, как же это… Олька ж с тобой в келье… Ты не знала ничего?

– Оля? – удивилась Анна. – А что знать надо было?

– Да Олька-то… Ой, не скажу, не могу… Не произнесу… Нет, язык не поворачивается… Вот и бросила все, все сняла – апостольник, подрясник, штаны старые надела – она их для тепла зимой брала, видать, дали ей…

– Ничего не пойму, Стеша, какие штаны, куда что бросила, говори толком, спокойно!

– Да как спокойно! – Слезы катились по лицу Стеши, она их вытирала рукой. – В икону одёжу-то бросила! И кричит, кричит, и убежала… Совсем убежала! А ей же бежать некуда! И паспорт не взяла! Ничего у нее нет! С ума сошла Олька! Это все тогда, приезжали к нам на семинар братья из монастыря с Волги, помнишь, вот она с братом одним тогда разговорилась, потом переписывалась, оказывается…

– Да что ты говоришь? – удивилась Анна. – Как интересно. А как переписывалась?

– Да как? Обычно, как все, по почте…

– А зачем?

– Как зачем! – всплеснула руками Стеша. – Я ж говорю тебе – воспылала к нему… Ой, прости, Господи, прости, Господи… – Стеша стала быстро-быстро креститься и кланяться, поглядывая в сторону главного храма, которого все равно сейчас не было видно за другими постройками. – Все писала, писала…