свою жизнь. Тео может впечатывать свой кулак в стену, пока у него не отвалится рука. Он может разбить все стаканы в серванте. Он может уничтожить сам себя на моих глазах, но я не буду жить ради него.

Мои глаза закрываются, и через несколько минут я слышу душ. Я исчезаю в мире, где все это — ужасная иллюзия. Когда я снова просыпаюсь, стекло уже убрано, а дверь в комнату Тео закрыта. Светильник в углу все еще мерцает желтым светом, но позади меня солнце проникает сквозь жалюзи, давая больше света всему — кроме моей жизни.

Передвигаться по этому миру иногда просто изнурительно. Я все жду, когда мой разум задастся вопросом, найдет ли меня Оскар, спасет ли он меня, но он не придет, потому что я не хочу быть спасенной. Борюсь с раком. Борюсь со своими чувствами к Тео. Этого слишком много. Я так устала. Я хочу, чтобы все закончилось.

Скрип в петлях двери спальни возвещает о приближении моего похитителя. Где мой страх? Он уже умер.

Дверь в ванную закрывается. Унитаз спускает воду. Дверь открывается.

Мой взгляд остается приклеенным к полу.

— Тебе нужен перерыв на туалет.

Мне кажется, что смотреть на него — слишком большое усилие, но я все равно поднимаю глаза, чтобы встретиться с ним взглядом.

— Мне нужно было несколько часов назад. Поэтому я обмочилась.

Мой взгляд снова врезается в пол.

Глава 34

Меня зовут Скарлет Стоун, и в тот день, когда Оскар был арестован, он сказал мне помнить, что для того, чтобы отпустить, требуется гораздо больше сил, чем для того, чтобы держаться.

Как это случилось? Как человек, в которого я так сильно влюбилась, просто исчез? Эта его месть смыла воспоминания о нас — о любви.

Я не могу перестать любить его так же, как он не может перестать ненавидеть Брэкстона Эймса. Обе наши неконтролируемые эмоции, скорее всего, сведут нас в могилу.

— Давай, ублюдок, — бормочет он, глядя в оптический прицел, его палец уверенно лежит на спусковом крючке.

Кто-то обследовал багажник моей машины.

За весь день он не уделил мне ни секунды своего внимания. От меня пахнет мочой, наверное, поэтому. Она пропитала мои леггинсы до самых лодыжек. Даже я не могу выносить свой запах. В моей жизни было два случая, когда я искренне хотела умереть. Оба раза в присутствии Теодора Рида. Только в этот раз я не могу нажать на курок.

Почему жизнь без него кажется такой невыносимой? О, вопросы. Я хочу знать, любил ли он меня когда-нибудь по-настоящему. Я хочу знать, даст ли ему жизнь другого человека хоть какое-то успокоение. Я хочу знать, оставит ли отнятие моей жизни у него сожаление.

Я хочу. Я хочу. Хочу.

Но мои слова заглушает горе от его потери и часы, снова отсчитывающие время, сколько же мне осталось жить на этой земле.

Мое горло зудит. Я пытаюсь подавить кашель. Он оглядывается через плечо, его руки все еще держат винтовку. Я видела этот взгляд много раз. Это был его любимый взгляд в течение нескольких месяцев, когда я переехала к нему — взгляд «ты не стоишь кислорода». И вот мы здесь. Мы прошли полный круг. Ничто не вечно, особенно любовь. Она только на время. Некоторые люди получают больше «сейчас», чем другие люди.

— Коммунальное белье. — Я смеюсь. Я слышала, что закуска к смерти — это хорошая порция иллюзий. — Тебе лучше убить себя после того, как ты убьешь Эймса и меня. Никто не хочет носить коммунальные трусы.

Он поправляет хватку на винтовке и прижимает глаз к прицелу.

— Заткнись.

— Мэм. Заткнитесь, мэм. У тебя всегда были отвратительные манеры. Не Дэниел. Он был джентльменом. Секс был немного ванильным, но он любил меня. Он был таким ловеласом. — Я смеюсь, кашляю, потом снова смеюсь. — О, карма… она ничего не упускает. В своей жизни я сделала много такого, чего не должна была делать. Я проявляла пренебрежение к закону и даже к жизни. Как она узнала? Откуда она знала, что я последую за тобой в объятия ада?

Приступ кашля овладевает мной; каждый раз, когда он сжимается, мне кажется, что в горле застряла наждачная бумага.

— Господи, мать твою! — Он подходит к раковине и наполняет стакан водой. — Пей. — Он поднимает мой подбородок вверх. Часть воды попадает мне в рот, несмотря на мои усилия сжать губы.

Я захлебываюсь водой. Он продолжает лить, и большая часть воды стекает по моему лицу. Когда он останавливается, я выплевываю то, что у меня во рту, на его рубашку.

Он злится. Мне должно быть все равно. Но мне не все равно. Почему? О, точно: сердце впечаталось в подошвы его ботинок. Поставив стакан на столешницу, он стягивает с себя рубашку и бросает ее на пол.

— Ты вытатуируешь мое имя на другой руке под могильным камнем?

Он смотрит на меня несколько секунд, а затем возвращается к винтовке.

— Попроси их использовать шрифт с засечками. Мне он очень нравится.

— Заткнись.

— Может, они могли бы нарисовать…

— Заткнись. Заткнись!

После двух секунд молчания я продолжаю.

— Мое ожерелье с рубиновым кулоном, под могильным камнем и…

— Заткнись, мать твою! — Он разворачивается и сжимает меня в замок, прижав лезвие своего ножа к моему горлу.

— Сделай. Это, — шепчу я. — Ну… не будь гребаным трусом. — Я пытаюсь говорить, преодолевая комок в горле. — Мое сердце. Ударь меня прямо в сердце, как и обещал.

Мои легкие получают еще один неожиданный глоток воздуха, когда нож исчезает, а Теодор Рид превращается в торнадо гнева — вонзает нож в дверцу шкафа, срывает с петель соседнюю, разбивает стекло на столешнице, при этом рыча ругательства.

Я вздрагиваю от каждой вспышки. Он хватает нож со шкафа и бросается ко мне, держа его в одной руке, а другой — мою шею, наши лица в нескольких сантиметрах друг от друга.

— Если ты заговоришь снова. Я всажу это в твое сердце.

Он не скажет. Теодор Рид не ненавидит меня — он ненавидит то, что любит меня. Он ненавидит то, что я появилась в его жизни именно тогда, когда появилась. Любовь ко мне убивает его. Мы — два израненных существа, страдающих от невыразимой боли, которая омрачила достойных людей, которыми мы когда-то были. Но сейчас мое существование слишком мучительно для нас обоих, и я больше не хочу быть здесь.

— Сделай. Это. — Я сужаю глаза.

Клянусь, он вздрагивает, как будто я ударила его ножом.

— Черт! — рычит