Такая вот сцена. Бывший сотрудник «Таймс» катит к ярмарке, за несколько кварталов от нее выбрасывает велосипед в мусорный контейнер, садится в машину и едет в отель. Надо, конечно, вызвать «скорую помощь», полицию, но как объяснить им, кто он и что принесло его в Цинциннати? Он чувствует себя разбитым и больным, ложится в постель, опасаясь сердечного приступа. Но вместо приступа на него нападает дремота. Он просыпается через несколько часов, полный отвращения к себе и решимости предать все дело забвению. Он расплачивается за номер, едет в аэропорт и заказывает билет до Нью-Йорка. Покупает вечернюю газету и в ожидании рейса садится за столик в баре. В газете он читает, что разыскивается велосипедист-убийца. Какой-то ребенок видел все из окна. Приблизительное описание убийцы — плотного телосложения белый мужчина. Жертва — престарелый беженец восьмидесяти одного года, живший в доме номер такой-то и такой-то по улице такой-то. Несколько лет назад его обвинили во въезде в Соединенные Штаты под вымышленным именем и в сокрытии того, что во время войны он был командиром взвода автоматчиков в войсках СС и принимал участие в расстрелах евреев в каунасском гетто в Литве. Позже обвинение было с него снято за отсутствием улик. Соседи говорят, что он был хорошим добрым человеком… после смерти жены жил один… в нем была какая-то старомодная галантность… при встречах с женщинами на улице он приподнимал шляпу… во время праздника Хэллоуин всегда выходил на крыльцо своего дома с горстями конфет в карманах для маленьких шутников.

* * *

Композиторы, создавшие великие песни и музыкальные эталоны, скажут вам, что главный принцип этих сочинений состоит в их простоте. Чем проще, тем лучше. В душе и на кухне поют необработанными голосами. Мелодия не должна выходить за пределы одной октавы. Ограничьтесь четырьмя струнами и избегайте сложных ритмов. Эти композиторы могут и не знать, что так построены церковные гимны. Композиторы могут не знать, что первыми хитами были именно гимны. Но композиторы знают, что гимны и их содержание облагораживают или идеализируют жизнь, выражают ее благочестие и абсолютно верно воспринимаются любым ухом. Также и народные баллады с их характерным романтизмом суть не что иное, как светские гимны.

Принцип простоты объясняет, почему многие эталоны кажутся нам похожими один на другой. Кто-то даже может сказать, что песня не может стать эталоном, если она не напоминает существующие эталоны. Может быть, поэтому, первый раз в жизни слушая новую хорошую песню, мы не можем отделаться от ощущения, что она существовала всегда. В каком-то смысле так оно и есть. Так же как нам кажется, что мы существовали вечно, независимо от даты нашего рождения, также и эталонность предполагает, что она была всегда, данная Богом, и лишь ждала подходящего момента стать доступной нашему исполнению.

* * *

Поиск архива гетто, кажется, преобразил Пэма. Восточная Европа заставила его похудеть, он все еще выглядит внушительно, но теперь почти исключительно за счет мышц, движения его стали более ловкими, он подтянут, собран, вымыт и ухожен, такое впечатление усиливает короткая

стрижка, он избавился от конского хвоста, и теперь, когда исчез живот, брюки перестали складками падать на мыски ботинок. Откуда эта пробудившаяся в нем обновленная жизненная сила, подражательное воодушевление? Я убежден, что проведение дознания, самостоятельный розыск и успех могли вывести этого человека из его обычного состояния духа. Он действительно что-то сделал! Я не хочу говорить этого им обоим, но здесь на язык сам просится литературный штамп, назовем его христианским рыцарством, и сам факт, что его леди — Сара Блюменталь, вдова, воспитывающая двоих детей в Верхнем Вест-Сайде, делает такое сравнение возможным.

В этом служении есть и более темная сторона, о которой он не позволяет себе даже думать, — это удачное соперничество с мертвецом.

В распоряжении Пэма были только имена из записной книжки Джошуа Груэна. Вильнюс, бывшее Вильно, разрушенный во время Второй мировой войны и застроенный по советским стандартам с их гигантоманией, изменился до неузнаваемости. Живописная река с поросшими травой берегами, делая множество изгибов, рассекает город. Нерис. Это та самая река, о которой рассказывает мой маленький гонец Йегошуа.

Как можно чувствовать себя в городе, история которого стерта новой архитектурой, но сохранилась в погребенных костях и в головах детей, чья этническая смелость летает в воздухе, как мяч, который они гоняют по школьному двору? Он сел в трамвай на остановке у дверей отеля, вагон звякнул и понесся по улицам, сверкая электрической молнией, когда пантограф на поворотах отрывался от провода, а Пэм чувствовал глухую угрозу, таящуюся под современным обликом города, под личиной старых, вооруженных вилами исторических демонов, которые теперь разъезжали по городу на шикарных машинах и поглощали бизнес-ланчи в дорогих ресторанах.

Пэм охотился за каждым из имен, перечисленных в записной книжке Джошуа, за людьми, с которыми раввин встретился и с которыми не успел встретиться, но не узнал ничего нового. Костел, в котором отец Петраускас прятал дневник гетто, давно исчез, на его месте стоял многоквартирный шестиэтажный дом с лоджиями. Самого отца уже много лет не было в живых.

Американский поверенный в делах, который помнил Пэма, устроил ему встречу в епископате вильнюсской епархии, но ничего полезного на этой встрече узнать не удалось. В 1944 году русские уничтожили город вместе с его германскими защитниками, и после взятия Вильнюса от него осталась только груда развалин.

Однажды — Пэм и сам не знал, чего он этим добьется, — он взял такси и поехал к той маленькой сожженной синагоге, на пороге которой был избит муж Сары. Синагогу сохранили в том виде, какой она имела после освобождения города. Пэм поговорил со смотрительницей, пожилой литовкой, говорившей на ломаном английском языке, заплатил ей двенадцать литов за то, чтобы войти в здание и постоять возле стола для чтения и рядов скамеек, расставленных правильным квадратом вокруг стола. Над помещением нависали железные рамы со светильниками, в проломленную крышу проникали лучи солнца, в которых неподвижно стояла пыль, словно сохраняя то положение, в каком она оказалась много лет назад.

Старая женщина помнила несчастье, которое приключилось здесь с избитым американцем. Было уже темно, она была в домике за синагогой и слышала крики и стоны. Это она нашла на ступенях истекавшего кровью Джошуа и вызвала полицию.

Перед этим она слышала, как кто-то стучал в дверь, и если бы тот человек был настойчивее, то она открыла бы ему и сказала, что музей закрыт — именно так называется теперь это место — еврейский музей. Но она не открыла, а потом услышала крики.

Из этого Пэм понял, что Джошуа так и не смог поговорить со старушкой. Тогда он сам сказал ей, что избитый был раввином, приехавшим в Вильнюс в поисках дневников гетто, которые были спрятаны в доме ксендза. Да, без промедления ответила женщина, должно быть, это был отец Петраускас, это ее приходский священник из костела Святой Терезы на Каунасской улице. Произнеся эти слова, она перекрестилась. Мы все знали, что он это делал, сказала она. И не только это. Иногда он прятал и людей. Да, он любил евреев. Он думал, что то, что делают с евреями, несправедливо, да, он говорил, что это несправедливо, то, что делают с ними. Никто не донес на него, он был хороший человек и самый лучший священник. Отец пережил войну, но она разрушила его церковь, и после этого удара он никогда не стал прежним. Иногда я готовила для него еду и Иосип носил ее ему.