издавая в тишине льющийся шорох. Вася отодвинул тяжелую ветку, пропуская вперед жену:

– Идем, как двадцать лет назад!

– Нашел о чем напомнить.

Рукой остановил жену: она все такая же, гибкая и податливая! Постояли, прислушались сквозь шум реки.

– Поди, здесь ползали-то за ягодой?

Щелкнула шишка по камню.

– Да не поди…

Старая ива склонила голые ветви над родником.

Среди белого чистого снега его лужица покоила отражение месяца. На отмелях родника зеленели островки влажной травы. А в том далеком июле поляна была усыпана клубникой: у Нади на голых коленях краснели подтеки от раздавленной ягоды…

Вася обнял жену, прижав к сосне, поцеловал в теплую шею – через смех и прочие девичьи заслоны.

– Вон она!..

Качнулся месяц в мутной колыбельке.

– И маленький с ней!

– Смешной, снег на лбу.

– Нет, звездочка…

За молодым соснячком стояла Зорька. К теплому боку матери прижимался теленочек. Он с удивлением смотрел на людей, испуганно тряхнув лохматым ухом.

Первое имя

1

В свои двадцать лет Сережа влюблялся легко, но беспечно. И лишь недавняя история стала для него первой сердечной тайной. Случилось это в деревне, куда он поехал с однокурсником Пашей на заработки. Точнее сказать, ремонтировать дом-музей неизвестного поэта Серебряного века.

В автобусе Паша задремал, сказав, что все интересное будет после.

А Сережа смотрел в окно.

Утренний туман накрывал землю, как заботливая нянька спящее дитя.

«Туман поднялся, – сама собой возникла в голове первая строка, как пожелание доброго утра. – Солнца нет…»

Он не считал себя поэтом, но баловался стихами, как фотограф звуком диафрагмы.

Вдали проступали березовые околки, как будто это были острова в беловодье.

И странное дело: за ту минуту, пока вертелась строчка, не могло ничего измениться в мутной дали, но тем не менее там что-то произошло!

Туман поднимался, цепляясь за борозды пашни полупрозрачной золоченой поземкой. Влажно парили на склонах круто нарезанные черные ломти земли.

Сверкали росой в полях зеленые пряди озимой пшеницы.

«На пашне след». – Сережа изменил строчку.

Дорога резко повернула и пошла вверх. «Даль озарилась…» – сквозь березы слезились, сочно пламенея, красные осколки солнца. Слово «даль» завораживало сейчас и в переносном смысле: как даль жизни, наполненной чем-то прекрасным!

«Даль пламенеет…»

Предчувствие этого прекрасного распахнулось вместе с крутыми холмами: «Идет рассвет!» Эти стихи будут приветствием к неизвестному поэту! Сережа представил старое кладбище, ветви берез до самых крестов, серый надгробный камень в траве… Нет, пожалуй, он прибережет стихи, чтобы прочесть их перед домом поэта. Будто бы хозяин услышит и выйдет на крыльцо, забытый и смущенный…

В воздухе сверкали искры, и казалось, что солнечные лучи кропили землю золотой влагой.

«Кропит рассвет!»

2

Затаенный вздох восторга совпал с могучим дыханием предгорий, мягко вздымающихся со всех сторон. Мысли студента устремились к горизонту, где бескрайнее небо начали подпирать голубые волны алтайских гор.

Они еще слабо отличались в своих очертаниях от сгрудившихся на горизонте сизых ревнивых облаков. Но, понемногу приближаясь, мутные вершины вырисовывались четче, твердели и светились изнутри полупрозрачной, земной плотью.

А вскоре проснувшийся Паша толкнул его в бок:

– Подъезжаем!

Село лежало в горной долине, окруженной зелеными лесистыми склонами, за которыми резко поднимались в небо желто-серые скалистые вершины.

Улицы казались пустынными; дым из труб низко гнуло к земле.

– Старые веники жгут, – втянул Паша родного воздуха. – Бани топят!

С гор спускался жидкий туман, сливаясь с серыми дымами. Первое, что поразило гостя, кривые и длинные ограды, что карабкались меж огородов во все стороны. Сучковатые столбики, связанные тонкими жердями, опутывали село. И в серебряных лучах солнца казалось, будто поверх этих хлипких оград была натянута какая-то особая струна деревенского покоя.

Студенты шли по дороге, чувствуя на себе чьи-то взгляды. Иногда Пашу окликивали из-за плетней. Он останавливался и с удовольствием здоровался с односельчанами:

– Воду в баню? – Паша охотно согнулся, изображая тяжесть в руках.

– Ага, – слышалось в ответ. – Цыпленок вона забился…

Мужик в серой кепке и майке делал жест ладонью, будто шарил где-то под досками.

– А мы тоже сейчас в баню!

– Ну, тады добре!

Паша радостно кивал:

– Ага! Будем!

– Привыкай, – сказал он другу, обходя по пути добротные коровьи лепешки.

– К чему?

Паша поглядел на реку, петляющую меж густых кустов, ловя ее счастливый детский блеск, и, видимо, прислушался к своему новому ощущению родины:

– Это в городе от человека хочется скорее отделаться. А здесь любой встречный – новость или даже событие!

Впереди по дороге бежала корова. Вымя ее тяжело качалось из стороны в сторону, стягивая шкуру на боках так, что проступали ребра. За коровой семенил мужик в калошах на босу ногу: «Стой, зараза!..» На повороте он догнал беглянку, изловчился и накинул веревку на рога; потом замахнулся на нее, но быстро остыл и даже погладил с острасткой: «Куды тебя понесло!..» Они пошли теперь вровень, довольные и уступчивые: хозяин не дергал почем зря веревку, а корова не норовила столкнуть его с обочины.

Свернув в переулок, студенты перешли упругий мосток и вскоре остановились у дома с высоким пушистым кедром.

Первым их встретил серый пес с клочьями шерсти на пыльных боках. Он лизал Паше руку и одновременно вострил уши на его друга.

3

– Вот, еще тепленькие!

На печи стояла большая кастрюля, накрытая полотенцем и старой шалью.

– Знакомься, это мама – Зоя Михайловна, она же и директор музея.

У женщины было загорелое лицо и блекло-русые тонкие волосы, крепко стянутые на затылке черной лентой. Она вывалила в тарелку оладьи: воглые, сдувшиеся, с бледно-мучнистыми коричневыми пятнами по краям.

– А где папа? – Паша запихнул в рот клеклый оладушек и раздул щеки.

– Баню ладит.

Сын сгреб еще оладий и выбежал во двор.

Из окна было видно, как он выбрал из кучи рыжую чурку с сухими лохматушками коры. Приладил на низком изрубленном пеньке, удерживая левой рукой; потом размахнулся топором и, отпуская чурку в момент удара, развалил ее надвое.

На крыльцо бани вышел худощавый мужик; кивнул сыну, как будто расстался с ним сегодня утром, и сел на ступеньку. Паша примостился рядом. Дым из трубы обнимал их за плечи, и они нехотя отмахивались от него.

– Да вы кушайте, – услышал Сережа за спиной. – Уж скоро ужинать будем!..

– А что за поэт ваш Муравский? – спросил студент, беря оладушек и вспоминая при этом, что не мыл руки с дороги.

– Поэт большой загадки! – гордо произнесла хозяйка и помолчала, давая время оценить ее фразу.

Сережа не очень вникал, полагая, что разговор скоро прервется, когда Зоя Михайловна вспомнит, как все матери, о