чтобы взвесить и испытать на практике все то, что было применено к Франции и Польше»[571].

Обнадеживающие ожидания Воронцова странным образом предвосхитили знаменитую сенсационную речь Александра I, произнесенную всего пять месяцев спустя на первом заседании польского сейма в Варшаве 15 марта 1818 года. В ней император заявил о своем намерении предоставить России конституцию и представительное собрание. Он сказал депутатам польского парламента: «Вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю, и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости»[572].

Трудно преувеличить влияние, оказанное на российское общество и дворянское общественное мнение инаугурацией конституционного парламента на западных окраинах империи и заявлением царя о подобном устройстве, предназначавшемся для центральных областей его империи. Оба события вызвали нетерпеливые ожидания, тревожные предчувствия и потрясающее недоверие по мере того, как слухи циркулировали и набирали силу в обеих столицах России и за их пределами.

Находясь в ссылке в Пензе, Сперанский писал своему старому другу А. А. Столыпину 2 мая 1818 года, ссылаясь на «припадки страха и уныния», «увеличенные расстоянием», охватившие местную знать. Сперанский добавил, что «хотя теперь все еще здесь спокойно, но за спокойствие сие долго ручаться невозможно»[573]. Сперанский прекрасно знал, что Россия безнадежно не готова к такой серьезной конституционной реформе, будь то юридическая, финансовая или идеологическая. Его опасения разделяли такие поборники экономического либерализма, как Н. С. Мордвинов и П. Д. Киселев, шокированные поспешным заявлением Александра I о далекоидущих конституционных гарантиях[574]. Сила настроений в России против того, что многие воспринимали как возрождение Польши с 1815 года, и слухи о переводе в состав Царства Польского некоторых российских провинций на западных окраинах, которые были захвачены у Польши Екатериной Великой, побудили некоторых дворян присоединиться к патриотическим тайным обществам, направленным на защиту территориальной целостности России.

Спустя несколько лет отношения декабристов с представителями польских тайных обществ также страдали от конфликтов между самими декабристами. Когда в 1824 году Южное общество заверило своих польских коллег, что русско-польская граница, существовавшая до 1792 года, будет восстановлена, М. Ф. Орлов отреагировал на это яростно и сказал главному переговорщику М. П. Бестужеву-Рюмину, что их личные отношения были безвозвратно скомпрометированы: «Вы сделали вздор и разрушили последнюю нить нашего знакомства. Вы не русский — прощайте»[575]. Воплощая консервативную точку зрения, Н. М. Карамзин в письме поэту И. И. Дмитриеву, который был министром юстиции в эпоху Александра I с 1810 по 1814 год, отмечал: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах: спят и видят конституцию; судят, рядят, начинают писать… Но будет, чему быть»[576]. Среди них были будущие декабристы — Н. И. Лорер, заплакавший от умиления и восторга, услышав об этом, и С. Г. Волконский, заявивший, что «с этой поры думы мои приняли другое направление»[577].

Акт предоставления Польше конституции при продолжающемся отказе в конституции России был, однако, расценен многими как акт нескрываемого презрения к своим русским подданным со стороны Александра I. Со своего командного пункта на Кавказе недоверчивый, но прозорливый А. П. Ермолов написал А. А. Закревскому 30 апреля 1818 года: «Я думаю, судьба не доведет нас до унижения иметь поляков за образец и все останется при одних обещаниях всеобъемлющей перемены»[578]. Но другие восприняли слова царя буквально. Как сразу заметил Н. И. Тургенев, некоторые дворяне были глубоко оскорблены тем, что их страна считалась менее созревшей для свободы, чем Польша. Многие влиятельные люди видели в словах Александра I только унижение для России[579]. Именно так отреагировал на речь царя в письме к Тургеневу П. А. Вяземский, находившийся в то время в Варшаве. Он был прикомандирован из Первого отдела Личной канцелярии Его Императорского Величества в канцелярию Новосильцева в польской столице, где отвечал за перевод польской конституции, а также тронных речей Александра I с французского на русский язык. Вот что, в частности, писал Вяземский:

Правительство должно всегда идти навстречу к общему мнению, а не дожидаться, чтобы оно разбежалось и сшибло с ног. Впрочем, речь государя, у нас читанная, кажется, должна быть закуской перед приготовленным пиром. Я стоял в двух шагах от него, когда он произносил ее, и слезы были у меня на глазах от радости и от досады: зачем говорить полякам о русских надеждах? Дети ли мы, с которыми говорить нельзя? Тогда нечего и думать о нас. Боится ли он слишком рано проговориться? Но разве слова его не дошли до России?.. Как бы то ни было, государь был велик в эту минуту[580].

Сам Тургенев явно разделял обиду Вяземского как русского по поводу того, что социальная реформа дойдет до России через Польшу. Это видно из комментария, сделанного им в письме брату от 2 апреля 1818 года: «Вчера получили здесь речь, произнесенную государем в Варшаве при открытии заседания представителей народных. В ней много прекрасного и такого, чего мы не ожидали, и что должно нравиться людям здравомыслящим… Одно печально: чистейшая вода, проходя чрез чистые водопроводы, делается невкусною. Что если свобода придет в Россию через Польшу?»[581]

По какой причине Александр I произнес речь? А. В. Предтеченский цитирует письмо царя к Р. А. Кошелеву от 19 марта 1818 года, всего через четыре дня после произнесения речи, в которой он утверждал, что все, что он сказал, ему «внушил спаситель», к которому он обратился за руководством, когда готовился «возвестить с высоты трона перед лицом всей Европы»[582]. Подобно подданным Александра I, историки по-разному интерпретировали истинные мотивы царя в его речи. Некоторые считают это типичным отражением лицемерия его характера и политики, в то время как для других это был разовый акт популистской демагогии, не являющийся частью какой-либо политической программы. Или, возможно, как предполагает Предтеченский, это представляло собой всего лишь «минутное» отклонение от неизменно консервативного направления движения, как часть преднамеренной попытки ввести в заблуждение общественное мнение как в России, так и в Европе в отношении его либеральных взглядов[583]. Тем не менее Мироненко считает все эти интерпретации недостаточными, утверждая, несколько полемически, но довольно убедительно, что на самом деле Александр I на протяжении всего периода проводил последовательный, хотя в конечном итоге донкихотский политический курс, который был направлен не на что иное, как на установление конституционного правления и отмену крепостного права[584].

С точки зрения Андреевой, главная трудность аргументированной интерпретации Мироненко состоит как раз в