и непоследовательно, царем — о том, что конституционное правительство является следующим логическим шагом для России. Трудно опровергнуть общепринятое мнение о том, что подавляющее большинство дворян присоединилось к консерваторам при дворе, что они были политически почти полностью инертны и не интересовались никакими реформами, в то время как сами немногие реформаторы практически не имели какой-либо заметной поддержки.

История 1820‐х годов с предшествовавшей ей эпохой Сперанского свидетельствует о том, что дворянство просто не считало реформы необходимыми. Как остроумно заметил один недавний российский исследователь: «В действительности, в широком смысле, большинство дворян не только не видели ничего дальше, чем кончик собственного носа, но и предполагали, что именно там и лежал горизонт»[612]. Подтверждение этой точки зрения можно найти в бумагах, найденных в кабинете Александра I после его смерти. Среди них был длинный и подробный отчет, полученный им от А. Х. Бенкендорфа в 1821 году. Он был посвящен политическим настроениям дворянства и содержит следующий показательный комментарий:

Исключая столицу, где, как и во всех других, много найдется способного воспламениться при обольстительных средствах, исключая Остзейские губернии, лучшее дворянство которых, получая воспитание за границей, мало имеет отечественного, — утвердительно можно сказать, что внутри России и не мыслят о конституции. Дворянство, по одной уже привязанности к личным своим выгодам, никогда не станет поддерживать какой-либо переворот; о низших же сословиях и говорить нечего. Чернь всегда и везде была и будет чернью[613].

Александр Пушкин выразил довольно широко распространенное мнение, когда сказал, что единственное, чего действительно хотят люди, — это спокойной жизни. Понятно, что, утомленные потрясениями войны, многие — включая даже некоторых из наиболее либерально настроенных слоев российского общества — с тревогой ожидали дальнейших социальных и политических потрясений[614].

Другие не были уверены, что европейские и североамериканские модели обязательно подходят России. Декабрист А. П. Беляев, например, ходил по Балтике в качестве военно-морского офицера в 1817 году, а в 1823 и 1824 годах совершил дальнейшие плавания, посетив Англию, Францию, Испанию и Гибралтар. В мемуарах, которые он написал в конце своей жизни, Беляев делал на основании этого опыта вывод, что, как бы хорошо люди ни жили на Западе, несмотря на все «чудеса цивилизации» и «чужую свободу», Россия была лучше благодаря некоторым отличиям: «Русское самоотвержение, русская вера — вот что надо русскому сердцу. Американская республика, со всей своей безграничной свободой, не сделает истинного русского человека довольным и счастливым». Тем не менее Беляев вспоминал, как поднял тост за британских офицеров 43‐го линейного полка во время визита со своей командой в Гибралтар в 1824 году. Русский моряк воспользовался возможностью, чтобы заявить, что «английский великий народ всегда возбуждал глубокое уважение к себе народа русского, особенно образованного класса; свободные учреждения сделали его великим»[615].

Отголосок этого восприятия Британии мы находим в мемуарах Вигеля, который отмечал, что «Англия стояла тогда на вершине могущества своего, блистала величием и богатством». Он также отметил, что граф П. А. Строганов, будучи 29-летним членом Негласного комитета Александра I, стал англофилом после пребывания в Лондоне, где он увидел «блестящий призрак свободы, коим искусный деспотизм лордов тешил народ, и еще более пленился», так что «молодой русский лорд долго еще потом бредил Англией». Кроме того, Вигель включил в эту категорию пожилого адмирала В. И. Чичагова (1726–1809), который «в душе был англичанин, в Англии учился мореплаванию и женат был на англичанке»[616].

В качестве примера личного опыта посещения Запада, и в частности Великобритании русским дворянином, можно привести опыт кадрового дипломата графа В. В. Левашова, который провел много времени в дороге или пересекая Ла-Манш, переносясь из одной европейской столицы в другую. В дневниковой записи (сделанной на французском языке) Левашов упоминает званый обед, на котором он присутствовал в Лондоне 24 ноября (6 декабря) 1819 года «с графом Пембруком, полковником Стэнхоупом, князем Воронцовым, Смирновым» и его сыном. Эта запись представляет особый интерес, поскольку раскрывает взгляд либерального русского дворянина на английские ценности. За столом «было много разговоров о парламентских дебатах, которые со временем стало очень утомительно слушать. Мы говорили о более веселых вещах после обеда». Левашов покинул обед с князем С. Р. Воронцовым, который «обладал достаточно здравым смыслом, чтобы с удовольствием видеть равенство, царящее в английском обществе, где, несмотря на чин, в котором можно родиться, личные заслуги всегда на первом месте». Это, полагал он, резко контрастировало с «предрассудками, которые преобладают в нашей дорогой России, где людей измеряют только их положением и лентами, которые их украшают»[617].

По словам его биографа XIX века, либерально настроенный Н. С. Мордвинов, который, как и англофил П. В. Чичагов, был также адмиралом русского флота, проведя в молодости три года на обучении в Англии, так же проникся духом английской науки и уважения к институтам этой страны, включая британскую парламентскую систему[618]. То есть не все русские были настолько самодостаточны и замкнуты, какими их, возможно, хотел бы видеть Беляев.

Мордвинов представляет собой интересный случай, поскольку он олицетворяет сочетание в целом либерального российского взгляда с западными конституционными ценностями. Это сделало Мордвинова убежденным сторонником правовой реформы и аристократической конституционной монархии. Он приобрел репутацию либерального политического мыслителя и критика некоторых аспектов режима Александра I, так что декабристы намеревались назначить его министром в своем временном революционном правительстве[619]. Пушкин так сказал о Мордвинове в письме Вяземскому в 1824 году: «Заключает в себе одном всю русскую оппозицию». Н. И. Тургенев утверждал, что Мордвинов восстал с благородным и пламенным негодованием против всемогущей имперской власти. Тем не менее преклонение Тургенева перед Мордвиновым не было безграничным, как это ясно показывает его комментарий о выдвигавшейся сенатором идее аристократической верхней палаты в России:

[С]амомнение моих спорщиков доходило порой до абсурда. Лучший из них, уважаемый Мордвинов, не поколебался сказать (не мне, так как меня он постеснялся бы), что богатая и могущественная аристократия необходима России; что для создания ее император должен разделить между знатными фамилиями все государственные земли; что палата пэров и лордов из этих знатных фамилий была бы могучим средством для переустройства страны и установления конституции. Это аристократическое ослепление чрезмерно возмущало меня[620].

Однако Мордвинов мог быть и непоследовательным. Например, однажды он заявил, что введение конституции в такой стране, как Россия, приведет сначала к олигархии, а затем к анархии, — с этим мнением один из исследователей не смог не согласиться[621]. В качестве члена Высшего уголовного суда, вынесшего приговор декабристам-заговорщикам в