Мебель была в основном из ротанга и дорогой плетеной лозы, и в сочетании с множеством растений придавала помещению тропический вид.

В яркий солнечный день здесь, наверное, было довольно красиво, но из-за дождя, стучащего по изогнутым стеклянным стенам и заслоняющего внешний мир непрерывным потоком воды, я почувствовал себя в какой-то подводной пещере.

В дальнем конце находился симпатичный обеденный уголок, а в центре помещения стояла совершенно неуместно выглядящая дубовая тележка с телевизором и видеомагнитофоном, которую, очевидно, прикатили и поставили там заранее. За столом напротив нее сидела очень худая и хрупкая пожилая женщина в строгом бледно-голубом платье, с белыми как хлопок, зачесанными назад волосами. На столе перед ней лежали различные папки и отдельные бумаги, а также серебряный поднос с двумя наполненными льдом стаканами и графином холодного чая.

Бернадетт Дойл посмотрела на меня своими пастельными глазами и улыбнулась так, будто это причиняло ей боль.

— Филлип, — тихо произнесла она, с облегчением в голосе.

— Здравствуйте, миссис Дойл. — Я подошел и протянул ей руку. У меня получилось не сразу узнать ее. Хотя я думал, что ей всего под семьдесят, выглядела она гораздо старше. Она пожала мою руку настолько слабо, что я едва это почувствовал. Кожа у нее была прохладной и тонкой как пергамент, с проступающими сквозь нее косточками, которые кололи мне ладонь.

— Рад вас видеть.

— Мы все стали намного старше, — произнесла она, указывая на кресло возле стола. — В последний раз, когда я видела тебя, тебе, наверное, было лет восемнадцать.

— Да, — сказал я, опускаясь в свободное кресло. — Давно это было.

— Я так понимаю, сейчас ты писатель.

— Да, мэм.

— К сожалению, не читала твоих романов.

— Ничего страшного, их мало кто читал.

Она осторожно улыбнулась.

— Помню, когда вы с Мартином были еще мальчишками. До сих пор представляю, как вы двое и Джейми Уилер играете в ковбоев и индейцев во дворе старого дома.

— Я тоже помню.

— Ты же всегда хотел писать книги, не так ли?

— Да, это так.

— Одно время, когда Мартин был моложе, он хотел стать актером или режиссером. Помнишь?

— Конечно.

— Сейчас многое изменилось.

— Да, — сказал я. — Сожалею о том, что случилось с мистером Дойлом.

— Никакие деньги в мире не смогут вернуть прошлое. — Она отвернулась, будто смутившись. — Я извиняюсь за то, что послала Джанин поговорить с тобой, а не приехала сама. Знаю, у тебя это, наверное, вызвало неловкость и легкое замешательство. Я бы и сама проделала весь этот путь, но мне нездоровится.

Я посмотрел на Джанин, стоящую в дверном проеме; она держала руки сцепленными перед собой.

— Мне тоже было жаль это слышать.

— Рак поджелудочной железы, — сухо произнесла она. — Врачи ничего не могут поделать.

— Мне действительно очень жаль, — повторил я, еще более решительно.

Она устало кивнула в знак благодарности.

— Надеюсь, ты не обиделся из-за денег. Я просто чувствовала, что мне нужно как-то компенсировать твое время и хлопоты.

— Почему вы послали за мной, миссис Дойл?

— Мне нужна твоя помощь.

— Что я могу сделать для вас?

— Ты что-нибудь слышал от Мартина?

— Нет, мэм, я не виделся и не разговаривал с ним уже много лет.

На ее лице читалось скорее подтверждение того, что она уже знала, чем реакция на мой ответ. Мне показалось, что она только что устроила мне проверку на честность и я ее прошел.

— Что ты знаешь о жизни Мартина в последние годы?

— Практически ничего.

— Ты знал, что он на несколько лет уезжал из страны?

— Последнее, что я знал, это то, что он получил работу на грузовом судне, направлявшемся в Англию. Это было сразу после окончания школы. Если я правильно помню, он собирался пройтись с рюкзаком по Европе или вроде того.

Миссис Дойл перевела взгляд на Джанин, которая сразу же оживилась и сдвинулась с места.

— Мартин год путешествовал по Европе автостопом, — подтвердила она, останавливаясь в паре футов от стола. — В последующие четыре года он находил себе разную временную работу, что позволяло ему путешествовать по миру.

— Время от времени я получала от него весточки, — сказала мне миссис Дойл, — и пришла к пониманию, что Мартин находился в каком-то духовном поиске. Он верил, что его путешествие приведет его к величайшему… просветлению… так он это называл.

— Он нашел свой путь и провел некоторое время в Африке, Азии и Австралии. И наконец оказался в Центральной, а затем и Южной Америке, — продолжила Джанин по указке миссис Дойл, черпая информацию из памяти. — Мартин побывал там в нескольких странах, после чего вернулся домой. В общей сложности он отсутствовал шесть лет, уехав в восемнадцать и вернувшись в двадцать четыре.

Я посмотрел на миссис Дойл.

— Вы не видели его все это время?

— Он регулярно писал мне и довольно часто звонил — всякий раз, когда был в районе, где имелась телефонная связь, — но это все. — Она глубоко вздохнула. В груди у нее раздался свист и хрип. — Вернувшись, он остался с нами — мой муж тогда был еще жив. Только он стал другим. Его путешествия и весь этот образ жизни изменили его. Он поступил в колледж, но бросил учебу всего через два семестра.

— Несмотря на идеальный средний академический балл, — добавила Джанин.

— Мартин всегда был очень способным, — сказал я.

Миссис Дойл, похоже, понравился мой комментарий.

— Он просто не мог приспособиться к традиционному образу жизни. У него были эти ужасные перепады настроения. В мгновение ока он мог превратиться из замкнутого, тихого и доброго парня в переполненного яростью маньяка, кричащего и ломающего вещи по всему дому, утверждающего, что мы понятия не имеем, через что он проходит в своей попытке — как он выражался — найти Бога. Мартин превратился в сильно измученного молодого человека.

Мне было знакомо это чувство.

— Наконец он съехал, — продолжила она. — И в течение последующих пяти лет мы общались с ним лишь несколько раз. Каждый его звонок был тревожнее предыдущего, и паузы между ними становились все длиннее и длиннее. Когда Мартин звонил, он говорил нам самые кощунственные и отвратительные вещи, утверждал, что нашел истину и что наши жизни — ложь. Продолжал нести всякий вздор о религии, духовности, жизни и смерти. И мы с мужем начали думать, что Мартин либо пристрастился к наркотикам, либо страдает от душевного недуга. Но мы ничего не могли поделать. Насколько мы знали, он не представлял опасности ни для себя, ни для других и имел полное право выбрать жизнь бродячего бездельника.