Невзирая на мои возражения, миссис Дойл указала на тележку в центре помещения.

Быстро кивнув, Джанин подошла к видеомагнитофону и нажала кнопку воспроизведения.

Видеозапись началась с помех, а затем в кадре появилась грунтовая дорога. Изображение тряслось и подпрыгивало так, что сложно было разобрать, на что именно я смотрю. Очевидно, оператор находился на пассажирском сиденье пикапа и снимал через лобовое стекло, залепленное грязью и мертвыми насекомыми. Сквозь два расчищенных «дворниками» полумесяца проглядывала грунтовка. Автомобиль, судя по всему, на высокой скорости несся по неровной поверхности, отчего в кабине все бренчало и гремело. В какой-то момент камера сместилась влево и захватила что-то, болтающееся на зеркале заднего вида: окровавленную куриную ногу.

Очередная жесткая склейка явила кадр с сухой, как в пустыне, почвой. Сейчас съемка велась уже на улице. Приподнявшись, камера захватила здание, стоящее ярдах в пятидесяти от снимавшего. Когда оператор подошел ближе, я увидел, что это старая каменная церковь, явно заброшенная, обветшалая, за долгие годы запустения побитая ветрами пустыни. Я слышал шаги и дыхание не только оператора, но и кого-то, идущего рядом с ним. Никто из них не разговаривал.

На экране снова появились помехи. Я вопросительно посмотрел на Джанин.

Она указала пультом на телевизор.

— Смотрите дальше.

Последовала новая серия жестких склеек, и в кадре появился, как я предположил, темный интерьер старой церкви. Видео было зернистым и немного размытым, как на второй или третьей копии, но я все равно смог увидеть старый алтарь на заднем плане и среди теней — человека, стоящего на коленях в кругу горящих свечей.

Из-за недостаточности освещения толком разглядеть его было практически невозможно. Было ясно лишь, что это мужчина, либо голый, либо в одном нижнем белье. И то и другое было вполне возможно, учитывая его позу и окружающую темноту.

Камера отчаянно тряслась, наезжала, теряла фокус и снова находила. И все это за считаные секунды.

— Мать, — полушепотом произнес мужчина. — Ты сидишь в своем глупом бездушном замке, чахнешь и движешься навстречу смерти, обратно к тому, кого ты считаешь Создателем. Каждый день — это время взаймы, подарок, как назвали бы его лжецы. Но настоящий подарок есть лишь в другом… в другом…

Я хотел выйти из помещения, сбежать от всего этого, но не мог. Я еще не был уверен, что это Мартин, так как не видел ничего, кроме темной фигуры. И я не слышал его голоса уже много лет. Хотя звучал он похоже. Не именно так, каким я помнил его, но близко к тому.

Темный силуэт поднял руку, провел тыльной стороной кисти по лбу и вздохнул. Камера наехала на него, и изображение снова расплылось.

— Когда ты закрываешь глаза и прислушиваешься к тишине, слышишь ли ты это? Слышишь того, другого? Чувствуешь его на своем горле, у себя в костях? Чувствуешь, как он перемещается по твоим органам и циркулирует в крови? Нет никакой веры, нет науки — лишь знание, принятое или отвергнутое. И мы оба — глупцы.

Я бросил быстрый взгляд на миссис Дойл. Голова у нее была опущена. Она не смотрела, и я не винил ее.

— Мне снится это, — продолжил силуэт, — тьма, тишина, но еще мне снится огонь и чарующие крики. Мучительные крики тех, кто внезапно осознал, что их чопорные взгляды и убеждения ничего не значат, поскольку они ничего не знают. Они пусты и бесполезны. Высокомерные всезнайки, маленькие дети, снующие во тьме.

Волна страха нахлынула на меня. В моем кошмаре Мартин упоминал сон про огонь. Я провел рукой по волосам и медленно выдохнул. Теперь я был уверен, что это он. Голос у него изменился, и, даже шепчущий, жутким эхом разносился по пустующей старой церкви. Но это был он.

— Я нахожусь рядом с тобой. Чувствуешь меня возле себя? Я — твое спасение. Мать, ты — дарительница жизни, священной жизни. И теперь я пришел, чтобы спасти тебя и всех остальных. Я пришел не умирать за людские грехи, а убивать за них. Мстить за них во имя Бога, не любви, но возмездия и неистового гнева. Я пришел наказывать и разрушать. Я сею хаос. Направляю его не против Небес или Ада, а против их приспешников. Мать, мы снова будем вместе, навсегда. Все, что ты знаешь, принадлежит прошлому, которого никогда не было. Истории из книжек лжи. Но слушай и смотри внимательно. В тишине нет покоя, только хаос. Бог — это не агнец, а бритва.

Экран снова заполнился помехами. Хотя в его словах присутствовала определенная страсть, ни разу во время своего выступления Мартин не повышал голос выше шепота, что делало произносимое им безумие еще более пугающим. Откинувшись на спинку кресла, я попытался собраться с мыслями. Он явно утратил рассудок, но я разделял секрет, который, вероятно, сыграл большую роль в разрушении его психики. И я не мог просто отвергнуть его слова как бред сумасшедшего.

Джанин выключила видеомагнитофон с телевизором, затем вернулась к столу и налила холодный чай из графина в стоящие перед нами стаканы. Миссис Дойл поблагодарила ее слабым кивком, взяла стакан своими хрупкими руками и сделала небольшой глоток.

— Как видишь, состояние Мартина очень тревожное, — сказала она. — Он серьезно болен, и это очевидно.

— Да. — Я отхлебнул чай из стакана. — Думаю, это верное предположение.

Джанин взяла со стола три конверта и протянула мне.

— Это три письма, которые Мартин отправил перед видеокассетой.

Не удосужившись даже взять их у нее, я спросил:

— Там что-то подобное?

— В целом, да. Хотя еще менее связное.

— Я увидел более чем достаточно, спасибо.

Она встретила мои слова своей уже начавшей раздражать невозмутимой улыбкой и положила конверты обратно на стол.

— Мы знаем, что Мартин и его последователи — или кем они там являются — находятся в уединенном районе Мексики, в той старой церкви, показанной на видео, или рядом с ней. И, как уже сказала миссис Дойл, Мартин, очевидно, очень серьезно болен.

— Да, понимаю, — произнес я, пытаясь скрыть раздражение. — Послушайте, все это очень тревожно, и мне очень жаль видеть Мартина в таком состоянии, но… — Я поставил стакан с чаем на стол и повернулся к миссис Дойл. — Мэм, и что, по-вашему, я могу с этим сделать?

Миссис Дойл выглядела еще более осунувшейся, чем тогда, когда я только пришел. Лицо у нее стало еще бледнее, и казалось, что она отчаянно нуждается во сне.

— Филлип, насколько я понимаю, ты же родитель?

— Да, у меня есть дочь.

— Это чудесно. Вы с ней близки?

— Да.

— Уверена, ты хороший отец.

— Стараюсь изо всех сил.

— Это важно, не так ли? То, что мы, родители, стараемся изо всех сил.

Я кивнул.

— Я очень люблю своих детей и уверена, что ты, как родитель, понимаешь, какая это особая связь, насколько уникальна наша любовь к нашим детям. — Ее ясные глаза увлажнились. — Я умираю, Филлип. Я хочу… я должна покинуть этот мир умиротворенной, но не могу этого сделать, когда мой ребенок страдает где-то там. Я должна привести его домой, я… я хочу, чтобы мой сын вернулся домой, чтобы я смогла обеспечить ему помощь, в которой он так отчаянно нуждается. Я хочу, чтобы ты привел его домой, Филлип.