укутанные в меха, назло стуже с визгами и хохотом катили с горок на санках. И не доревёшься до них, как с ума посходят. Летят с горок, кувыркаются, то губы расквасят, то носы закостенеют, а им хоть бы что. Как-то влетел в дом Прокопка, хлопает ресницами, опушенными инеем, а рот прикрывает рукавицей-шубенкой, мычит, а сказать ничего не может. Отняли шубенку, а к языку и губам, видят – оковка железная приварилась. У кузни, шалуя, лизнул сосульку, а она, железка, только сверху от стужи ледком прикрылась. Марковна сдёрнула с головы непутя малахай, а самого с железкой той в лохань мордахой макнула. Отвалилась железка-окалина, стала черной, а язык супротив того побелел, волдырем вздулся, в рот не упрячешь. Трои дни краем губ водицу, как курица, вглатывал. Марковна жалела, кудахтала над мальчонкой, а Аввакум взлохматил ему волосёнки пятернёй, спросил:

– Скусно, сынок? – улыбнулся, подмигнул. – А то давай еще вдвоём.

– Не-е! – замотал патлами Прокопка и зарылся в батькину подмышку. – Тебе, знашь, как немочно будет?

– А тебе не будет?

Прокопка вывернул личико из подмышки, хитро проблеснул глазёнками:

– Не-ка. Я таперше сибиряк, сам сказывал.

Морозы стояли долго, не отпускали. В такую пору Аввакум и ночевал в храме, топил со старостой и дьячком Антоном печи, чтоб к заутрене народ шел в теплынь повеселее. Службу правил строго по-древлеотечески, утешая себя и бодрясь духом, что скоро так вот и станут правиться службы по всей России, что Москва откудесит, царь образумится от злых чар никоновских, покается и вернёт старую веру, а то уж сколь намудрил, горюн, потому как Никон у него ум отнял, сам скачет, яко козёл по холмам, ветр перед собою антихристовый гоня, дурище. А как исправится государь, то и станет жить душа в душу со всем державством, и устроится прежний мир, сойдёт на века на люд русский лад и благодать Божия.

Тут ни шатко ни валко весна подступила, и собрался архиепископ Симеон на Московский собор. Оставить епархию Тобольскую на Аввакума не решился, хоть и протопоп, да в опале, а ещё и царь Алексей Михайлович отъехал с войском в Литву воевать, оставя государство на руки для догляда и управы великому государю-патриарху Никону, а уж тот не потерпит быть сосланному вражине над епархией. Не посмел Симеон и скрепя сердце вверил дела патриаршему приказному Григорию Черткову с дьяком Струной и отбыл в легком возке из Тобольска с тужью на душе, предчувствуя большое неурядство.

А неурядицы начались сразу, как только отдалились и стихли под дугами владычных коней заливистые погремцы.

Собрался к вечерне Аввакум и надумал унести посох епископский в свой Вознесенский собор и оставить его в алтаре до лучших времён. Что греха таить – подумывал, авось молитвами царицы и сестёр царских в своё время и обрящет сан епископский и порадует благодетельниц явясь пред их очами с посохом, подаренным ему с тайным значением. Взял посох, а свой протопопий, двурогий, оставил дома и зашагал к Вознесению и чего не ожидал – столкнулся с Ивашкой Струной. Дьяк так и присел и руками по ляжкам плеснул и глаза в узких щелочках злыми мышами забегали.

– Уж и епископом самосодеялси-и! – изображая испуг, заскулил он. – С повышением тя, а ладнее б с повешением! Чаял я, ты распоп, а ты еписко-оп! Чудно сие!

– Чадно тебе, чёрту, у котла со смолой коптиться, – обходя его стороной, отмахнулся Аввакум. – Всё-то вонью кадишь и не задохнёшься?

Струна, как обычно, встряхнулся по-собачьи, оттопырил локотки, замотал кулаками:

– Зри-и, людие! – заорал и закожилился. – Не по чину знак священнический своровал и с ним бродит! Свидетельствую: в Москве клятый и сюды сосланный за блядословие на патриарха великого Никона, он и здеся в чинопочитании блудит!

Народ шел мимо, кто усмехался, кто подзуживал. Казачина с пышной бородой, с нарядным парнишкой на руках, брезгливо сплюнул.

– Чё ты ногами, ровно паук, сучишь? Взойди на яр да с раската и блажи на весь свет плетуху о государевом слове и деле. Отик напечный.

Кто-то поддержал:

– Реви, дьякон, клади голову на кон! Пошто две-то носишь?

– И обе, гля, дурные!

Струна схватился за голову, общупал, прищурился, запоминая, кто что и как сказал, через узенький кулачок протянул жидкую бородёнку и запылил к воеводской канцелярии.

Вечерня шла ровно, слаженно, да вдруг в конце её дверь распластнулась и на пороге восстал в сборчатом полушубке, малахае рысьем, ичигах и с кнутом в руке Ивашка Струна. Не перекрестясь на иконы, поклона не обронив, пробежал, расталкивая молящихся, прямо к клиросу, подпрыгнул кошкой, ухватил за бороду Антония, дьячка вознесенского, криком полоша прихожан, мол, Антоний спёр в кафедральном соборе Софийском из свечного ящика деньги и свечей довольно. Антоний, опешив от такого наскока и оговора богохульного, стоял с распевной книжицей открыв рот, как неживой. Струна вскочил в церковь не один: на пороге кучились прибежавшие с ним подручники – попы софийские и чернецы.

– Аще и кружку с подношениями на храм и масло лампадное приохотил! – орал, кривляясь, дьяк.

Протопоп сошел с амвона, цепко ухватил Струну за плечо, другой рукой поймал кнут, выдернул его из кулака Струны, размахнулся и огрел дьяка по спине. Уж и не так-то был силён удар по овчине – хлопок глухой – но Струна заизвивался ужом, взвыл по памяти из «Уложения», что «ажели кто кого безчинно в церкви Божии ударит, то того церковного мятежника бити батоги, да на нём же взять за бесчестие кого удариши».

– Придави его, Антоний! – приказал Аввакум и пошел к выходу.

Люди Струны попятились от него, прыснули врассыпную на улицу, а он заложил дверь накладкой, вернулся к алтарю, возле которого пришедший в себя Антоний гнул, удерживая меж ног голову Ивашки. Малахай с головы Струны свалился, и от багровой плеши с испугу валил пар.

– Дьявольским научением вторгся в собор с бесы своими, – выговаривал протопоп, расправляя кнут. – Да побежоша они, гонимы Духом Святым. А ты, воевода беспятых, заголяй задницу, надобе тя за смуту по афедрону уласкать маненько.

От души, с оттягом полоснул по оттопыренному, плотно обтянутому кожаными штанами заду, аж просёк их, ещё раз вскинул руку, соря прилипшим к плетеному кнуту оленьим ворсом, и вновь ожёг наискось, обозначив на заднице крест с вылезшей наружу шерстью.

Выдернул голову из ног Антония обезумевший Струна и, прикрывая ладонями вспоротые штаны, сиганул из церкви на крыльцо и, вскуливая, зазигзазил вдоль по улице.

Переломил кнутовище Аввакум и швырнул ему вслед, а дверь не затворил, дескать, пусть-ка выветрится пёсий дух из церкви.

Свершил службу, попрощался