имущество. Вернувшись в спальню, которую выделили мне, я начала рвать простыни, вскрывать подушки, сорвала шторы вместе с карнизом. Я выломала створки шкафа и при помощи ножниц разрезала на мелкие кусочки каждую вещь розового цвета. Всю эту одежду купила мама. Для меня. Но мне не нужна была одежда. Как и мама.

Последняя, увидев разгром, пригласила горничных, и мне стало невыносимо стыдно перед ними. Я совсем не думала в тот момент о том, что кому-то придется убирать за мной.

После этого случая я стала равнодушной ко всему.

Я почти не ела, много спала и ни с кем не разговаривала. Даже в душ не ходила. По нескольку часов подряд я лежала на кровати и смотрела в одну точку, думая о том, чего меня лишили. О Мироне, папе и Никите. О кастинге в Школу Искусств, который должен состояться сегодня или завтра — я потеряла счет дням. Все вокруг стало одинаковым и бессмысленным.

И мама никак не может этого понять.

— Пожалуйста, дорогая, прекрати так себя вести. Ты же всегда была такой доброй и милой. Воспитанной. Я понимаю, что тебе тяжело привыкать к новой стране, новому дому, что ты тоскуешь по родине, по всему привычному... Но стоит тебе лишь вдохнуть полной грудью этот морской воздух — и полегчает! Открой глаза, осмотрись! Мы с тобой находимся в совершенно чудесном месте, милая. Хватит сопротивляться, ты должна понять, что я поступила правильно, забрав тебя с собой.

— Убеждай в этом себя, не меня. Может, однажды получится. Я же всю оставшуюся жизнь проведу на этой чудной кровати. Жить той жизнью, что ты мне приготовила, не собираюсь. Может, и это ты однажды поймешь. Впрочем, плевать.

Я спускаюсь ниже по матрасу и переворачиваюсь набок, спиной к маме.

— Невежливо поворачиваться спиной к собеседнику, — терпеливо поучает она меня.

— Серьезно хочешь поговорить о вежливости? — усмехаюсь я.

— Это выходит за всякие рамки, Любовь! — восклицает она, подскакивая с кровати, судя по моим ощущениям. Затем я слышу, как она начинает расхаживать из стороны в сторону. Представляю, как она заламывает руки, стискивает челюсти от злости, и не чувствую ничего, кроме равнодушия. — Я из-за тебя вчера впервые повздорила с Робертом! Ты предстала перед ним с отвратительной стороны! Я делаю все возможное и невозможное, чтобы ты была здесь счастлива! Ношусь с тобой, как курица-наседка! Обновила испорченный гардероб, бегаю в твою комнату с завтраками, обедами и ужинами, терпеливо сношу все твои выходки! Пойди мне навстречу и ты! Сделай над собой усилие, ради Бога! Чего тебе не хватает? Твоих друзей? Заведи новых! Хочешь встречаться с парнем? Я познакомлю тебя с достойным молодым человеком! Уроки вокала? Хорошо, я готова уступить и нанять для тебя учителя! Только, пожалуйста, прекрати страдать по тому, что тебе и вовсе не было нужно!

— Я не рассчитываю на твое понимание, и не жди понимания от меня, — вновь спокойно замечаю я. — Все наши разговоры бессмысленны, потому что ты не желаешь слушать то, что я говорю. Так, может, просто оставишь меня в покое?

— Оставить ее в покое! — возмущается она. — Ты хоть представляешь, что стоило Роберту договориться о собеседовании? Ты всерьез намерена пустить все наши старания по ветру? Опозорить нас перед достопочтенными людьми?

— Вы сами себя позорите.

— Прекрати! Прекрати немедленно вести себя так, словно я твой личный монстр, а не родная мать, которая знает, как будет лучше для тебя!

— Ничего ты не знаешь. Возраст не показатель ума, вспомни Галину, жену папы. Вы обе —глупые женщины, однажды решившие, что все вокруг должно быть по-вашему. Жаль отца — ему не повезло два раза подряд.

— Это!.. — возмущенно втягивает она воздух. — Уму непостижимо! Ты... жестокая, неблагодарная девчонка, Любовь! Ты вынуждаешь меня принять меры!

— Какие? Запрешь меня в комнате? Так я и так из нее не собираюсь выходить. Вновь поднимешь на меня руку? Хорошо — всыпь мне ремня. Кажется, у вас, сердобольных матерей, такой метод — лучшее проявление любви? Если допустить, что ты меня любишь, конечно.

— Господи, конечно, я тебя люблю! Почему ты не хочешь этого понять? Все! Все, что я делаю по отношению к тебе — проявление моих заботы и любви!

— Обманываешься. Мне только восемнадцать, а я уже понимаю, что любовь — это умение прислушиваться к чужим желаниям. Тебя этому умению не научили, спасибо нашей дорогой бабушке.

— Это несправедливо! — злится она еще сильней, должно быть, по большей части оттого, что я веду себя равнодушно. — Несправедливо!

— Хм, теперь ты хочешь поговорить о справедливости? Уверена? — наконец, заглядываю я ей в лицо.

— Я...

Мама обреченно опускается на кровать, прячет лицо в ладонях и произносит глухо:

— Я... я не знаю, что с тобой делать...

— Отпустить, мам, — поддаюсь я сиюминутному всплеску чувств, касаясь ладонью ее колена. — Позволить мне самой управлять своей жизнью.

— Чтобы ты ее в конечном счете загубила?! — выплевывает она, вонзая в мое лицо блестящий негодованием взгляд.

Показалось. Я ошиблась, нечаянно решив, что она готова слушать.

— Тебе все равно ее не спасти, — бросаю я, отдергивая руку, и снова поворачиваюсь к ней спиной. — Хватит. Я больше не хочу с тобой разговаривать. Уйди.

— Что... Любовь! Я... Ты невыносима!

Я не реагирую, просто жду, когда она покинет комнату. Закрываю глаза и пытаюсь сдержать слезы обиды, что сдавливают грудь. Неужели я на самом деле больше никогда не увижу Мирона? Папу, Никиту? Ксю? Марту? Не верю! Не хочу верить! Слишком больно такое осознавать. Лучше вообще никогда и ничего не чувствовать.

Мама вновь поднимается с кровати. Слышу, как она возмущенно дышит. Ищет новые слова, чтобы убедить меня в своей правоте? Но даже по истечении нескольких минут она все еще молчит. А затем она рассерженно идет к выходу, но на пороге вновь замирает. Пару минут продолжает молчать, словно не решается произнести то, что задумала, но в итоге бросает сухо:

— Ладно! Я позвоню твоему отцу. Узнаю, нужна ли ты ему еще.

Я ей не верю. Наверняка меня ждет очередная ложь о том, что я вовсе не нужна отцу. Что он наигрался и теперь сосредоточился на своей настоящей семье. Но я-то знаю правду. Папа по нескольку раз на дню звонил маме, когда мы только-только прилетели сюда. Я видела его имя