СТРАЖИ ИРЕМА

Макама двенадцатая

Сперва ты пробуешь продать что-нибудь ненужное: колечко царя Сулеймана, четки Адама, хорасанский платок…

Потом ты пытаешься объяснить состоятельному прохожему, что испытываешь временные денежные затруднения.

Наконец ты начинаешь мошенничать, воровать и грабить, поскольку ну не работать же!

— А говорил, что дети Сасана везде заодно! — ругался бенедиктинец. — Врал, что ты едва ли не ночной халиф… Первый аферист на весь Багдад… А ты днём ото всех рыло прячешь!

— Потому и прячу, — оправдывался аль-Куртуби, — что первый. Первому все завидуют. А дети Сасана тоже всякие бывают, и обид они обычно не забывают… Надо сперва убедиться, что меня тут никто уже не помнит…

— Убеждайся быстрее, пока мы не околели с голодухи, — сказал монах. — Не хотелось бы мне единоверцев тревожить…

…На жалкие последние фильсы Отец Учащегося купил лист хорошей бумаги — калам и чернильница были свои. Купленный лист он тщательно разделил на равные части джамбией.

Потом на ближайшем базаре подыскал свободное местечко, утвердился там и принялся кричать:

— Правоверные! Пусть услышит всяк — здесь продаётся аль-сифр, чудесный знак! Три тысячи лет искали его неустанно мудрецы далёкого Хиндустана: тысячу лет постились, тысячу лет молились, тысячу лет трудились, но своего добились! Спали на гвоздях и на битом стекле, забыв об еде, питье и тепле! Ноги тощие заплетали, а секреты тонкие расплетали. За усердье в трудах ниспослал им Аллах откровение, как дать богатству приумножение!

Два-три человека остановились.

— Знак сей прост, но оттягивает во весь рост! — продолжал между тем Сулейман из Кордовы. — С ним даже обычная единица может существенно измениться! Поставь мой аль-сифр после любого числа — и увидишь, что сумма вдесятеро возросла!

Заинтересовавшихся стало побольше.

— А купишь два аль-сифра — убедишься, что сумма возросла разиков в сто! Если же разоришься на три, то смотри, как богатство у нас увеличится ровно в тысячу раз!

Тут подошел даже амиль — сборщик налогов. Значит, дело стоящее!

— Хоть на бумагу нанести, хоть на камне высечь — будут у нас и десять тысяч, и сто тысяч! Подумай, целый аль-сифр за один динар — богатства прибудет на мальюн, на мильяр!

Тут брат Маркольфо с великим удивлением увидел, что к другу стало прямо-таки не пробиться!

Он всё понял и устремился за новой бумагой.

… —Тут, главное — вовремя остановиться, — выдохнул поэт, когда оба оказались в тихом садике, оставив далеко позади базарную толпу, которая ещё толком не сообразила, что произошло, и не налилась ещё негодующим рёвом.

— Подумать только — за простой нуллюс! — восхищался монах, пересчитывая монеты.

— Нельзя знаком аль-сифр торговать каждый день, увы — не то останешься без головы. Выждать надобно три недели, чтобы люди обиду забыть успели. Да и базар лучше выбрать другой…

Думаете, мошенничество — выгодное дело? Как бы не так! А новая одежда? А подложные бумаги? А взятки?

Не прошло и недели, как верный сын Сасана, славный шаир и мошенник, Отец выдающегося Учащегося, заголосил:

— Правоверные, молвите, Аллаха ради, что без меня произошло в Багдаде? Порядки словно в разбойничьей шайке, лихоимствуют все — от попрошайки до почтенного кади. Не видали такого ни Хафиз, ни Саади! Появилась монета — отдай её дяде, а дядя берёт не глядя! В кудрях моих появились седые пряди! Ну сам убедись: выклянчил — делись, барыш получил — делись, унаследовал — делись, с земли подобрал — делись, воздух продал — делись, будто честные люди вовсе перевелись! Несчастен нынче багдадский вор — он, словно эмир, кормит целый двор! Висят на нём, на бедняге, и фальшивые заёмные бумаги, и продвижение хабара и дел в судах, и передвижение товара и тел на судах, он меняет терьяк афганский на коньяк армянский, на нём и гурии лёгкого поведения, и святой мечети возведение, и чужих соперников устранение — зарезание, утопление, отравление, и — даже — придворных должностей продажа, и таможенные поборы — всё тащат на себе честные воры! А что делает халифский чиновник, безобразий этих виновник? Да он торгует, но не драным халатом, не прокисшим обратом, не зельем проклятым, не ишаком горбатым, а родным халифатом!

Поэты нежные люди, и Абу Талиб зарыдал.

— Да ты, никак, патриот? — участливо отозвался брат Маркольфо. — Это ничего, это бывает. В Риме вон тоже всем торгуют — вплоть до спасения души. И ничего, живём! Меня другое тревожит и гнетёт — дни идут, а мы в погоне за грошовой выгодой совсем забыли о нашей цели! Лишь бы день прожить!

Сулейман аль-Куртуби только махнул рукой.

— Ах, — сказал он. — Вот так среди земной суеты умирают юношеские мечты. Тяжкое бремя — грезить об Иреме. Не пора ль мне остепениться, к земной жизни прилепиться? Воровать спокойно, мошенничать достойно, вымогать умело, глотки резать со знанием дела? Были дети Сасана свободы певцами, а сделались при казне цепными псами. Скажи на милость, что произошло — искусство наше корыстью поросло и в ремесло превратилось!

— Преувеличиваешь, братец, — сказал монах. — Они, то есть мы, всегда такие были. Просто тебе по молодости всё казалось очень лихо и благородно, и сам ты был справедливый разбойник, сирот утешал… Одной рукой утешал, а другой плодил…

— Рукой? — ужаснулся шаир.

— Мой арабский несовершенен, — вздохнул бенедиктинец. — Я просто хочу сказать, что ты не о пороках Багдада сожалеешь, а юность свою оплакиваешь.

Они сидели на плоской крыше брошенного дома вокруг привычной макамы — только лепёшки на старом хорасанском платке были посвежее да фиников побольше, да во фляге монаха не вода плескалась.

Наступало нежное утро, когда воздух ещё сладок от песен, пропетых ночью.

— И ещё об одном попросил бы я там, в Иреме, — сказал после долгого раздумья Абу Талиб.

— О чём же?

— Я хотел бы стать… то есть быть… Словом, друг мой, вернёмся к первоосновам. Вначале, когда ещё никого не зачали, качалась Земля на волнах — то туда, то сюда. Что за ерунда? И вот тогда повелел Аллах заняться ею румяному ангелу, что прочих поздоровее. Взвалил тот ангел Землю на плечи, а своё-то тело поддержать нечем. «Ладно, пособлю уж тебе, дубина», — сказал Аллах и поставил ангела на скалу из зелёного рубина. Скалу кубическую приказал он высечь и проделать в ней отверстий семь тысяч, и чтобы в каждом безмерное море плескалось и тем самым сила волн погашалась.

— Основательно, — согласился с Аллахом бенедиктинец.

— А уж чтобы утвердиться наверняка, скалу пришлось водрузить на быка. Бык вышел довольно здоров — имел он сорок тысяч голов, столько же ртов, вдвое того глаз и рогов и вчетверо — ног. Видимо, чтобы шайтан сосчитать не смог. А попробуй нечистый смоги, когда от одной до другой ноги пешего ходу пять лет! Ты бы счёл? И я нет. И никто бы не смог. Даже ваш христианский бог на этом бы месте почил от трудов. Но Аллах не таков! Он учит нас то и дело, что не может быть совершенству предела! Берёт он быка за рога, за бока, за все места — и ставит на кита!