А потом снизу, из-под моста, хлынул поток огней. Рёв моторов налетел, как налетает ночной тёплый шквал; Цунэхару смотрел, затаив от восторга дыхание, как на него и мимо него лавой несутся мотоциклисты; так, с горящими факелами в руках, когда-то летели в ночную атаку в битве при Ити-но-тани всадники-умаюми князя Сигэхира,

Сменив перед смертью

Китайского шёлка наряд,

Что смочен слезами…

Цунэхару, сложив руки перед грудью, поклонился летящим всадникам.

СТРАЖИ ИРЕМА

Макама одиннадцатая

Сперва их чертили веткою на песке.

Потом их наносили кистью на дорогой пергамент.

Наконец прославленный полководец Кутайба разбил на далёкой реке Талас войско царя страны Чин, и взял с той страны необычную дань — секрет изготовления дешёвой бумаги из тряпок… И помчались тростниковые каламы по свиткам!

— Только тут, в логовище книжном, по-настоящему понимаешь, что во многой мудрости и печаль немалая! — ворчал брат Маркольфо, откладывая очередной свиток. — То ли дело наши монастырские скриптории! Два десятка томов — уже библиотека, сто книг — великое сокровище! Да в подвалах Ватикана этих книг, поди, не более тысячи. Зато нет среди них сочинений пустопорожних и языческих! Будет ли бедный монах, потея, переписывать светские похабные вирши? Они в народной памяти живут. У нас всё строго — и посты, и шрифты. Писец кладёт букву к букве, словно строитель — кирпичи. И, заметь, как положено — слева направо…

— А как зовётся тот, кто за левым плечом живёт? — возразил живо Абу Талиб. — Довольно странно выводить свою мысль от шайтана…

— Слаб человек, — сказал бенедиктинец. — Сатана его мутит — пальцы крючит, голова после вчерашнего трещит, а он, себя преодолевая, движет рукою вправо, ко Господу! А вы — наоборот! С небес — да в нужник!

— Бессмысленный спор, — махнул рукой шаир. — Пойми мысль такую: ведь я о прекрасном толкую! Буквы ваши постылы, унылы, пишутся через силу. Верно ты их с кирпичами сравнил — ведь тяжкий труд никому не мил. Еле-еле плетутся они, измученной пехоте сродни. О, знаки латыни скушные, к содержанию равнодушные! То ли дело у нас — тут даже сам почерк поможет понять, чего автор хочет. Вот дивани и магриби степенные, плавные — они как шатры военные. Историку подобают они, что выстраивает в ряд минувшие дни. А почерк талик схож с караваном, и он к лицу трактатам и романам, ибо приводит их к логическому концу. А сколь хорош насталик удивительный, стремительный, словно конница, где слово за словом гонится, где цепляется редиф за редиф и даже неграмотный угадает стиха мотив!

Бенедиктинец нахмурился и молвил:

— Зато латынь по праву называют языком воинов и мудрецов! Взять хоть бы неизменные её эпитеты — она и чеканная, она и кованая, она и литая, она же и гремящая, она же и медная, она же и звонкая!

Тотчас нашёлся Отец Учащегося:

— Она же и мёртвая, ибо язык, на котором не говорит народ, обречён… Сами звуки латыни грубы, словно вставили тебе стальные зубы… Зато сколь сладостны родимой сахры наречия — оплот мудрости и красноречия! Язык гибкий, живой — не говоришь, а лакомишься халвой! Не натешишься нашим словом, как не наешься бухарским пловом! Наш язык словно в сахре родник, однажды приник — и не оторваться, не наболтаться, не начитаться, не написаться!

Брат Маркольфо завистливо посопел, плюнул и сказал:

— А зато вы Александрийскую библиотеку сожгли!

Аль-Куртуби даже с места подскочил:

— Ложь для тёмной толпы! Это ваши попы с язычеством боролись ещё при Кунстантине. Угодил тогда в огненные недра Афлатун — автор «Пира» и «Федра», вторично убили вы и Сукрата, чернью отравленного когда-то, не пощадили и Лукмана-мудреца, всей логики отца! Спалили сгоряча труды великого Букрота-врача! А потом заголосили, как бабы — мол, виною всему арабы! Да арабы в ту пору ещё с верблюда не слезли!

Бенедиктинец настаивал на своём:

— А как же быть с халифом Омаром? Не он ли сказал: «Если эти книги повторяют Алькоран, то они бесполезны, а если противоречат ему — вредны»?

Абу Талиб несколько смутился, но ненадолго.

— Мало ли что сказал праведный халиф? Да и сказал он это для виду, чтобы скрыть страшную правду…

Брат Маркольфо всем своим видом выразил полнейшую готовность немедленно услышать любую правду, сколь бы страшной она ни была.

— Видишь сам, брат, как тщательно обыскивают нас каждый раз, как приходим мы в Дом Мудрости, — сказал Абу Талиб.

— Это и мне странно, — кивнул монах. — Ладно бы на выходе…

— В том-то всё и дело! Праведной вере вопреки существуют еретики, их у нас тут зиндиками зовут. И вот они в оные ещё дни выдумали нечто противное уму — тауль-аль-китаб, или книжную чуму…

— Плесень, что ли? — сказал монах. — Надо послушников чаще пороть, тогда и плесени не будет…

— О друже, тут всё гораздо хуже. Жил в давние года сочинитель аль-Дада. Ни хорош, ни плох, ни ах, ни ох, из средних наисреднейший, из серых наисерейший. Дожил до немалых лет, а славы всё нет и нет. И решил аль-Дада наконец написать такое, чего не поймёт ни один мудрец. Но какой же мудрец признает, что чего-то не понимает? Такого в помине нет. И вот явилась на свет очень странная книга без конца и начала, и якобы все тайны она в себе заключала. Был аль-Дада большим хитрецом, свиток он попросту склеил кольцом, да ещё и вывернул другим концом. Как ни крути, а исписанная сторона и бесконечна, и всего одна. Адибы и алимы во всех концах земли только руками развели: то ли курьёз, то ли всерьёз, то ли диковина, то ли фиговина.

Повертели сей труд, покрутили, посмеялись да и забыли. Но зиндики тут как тут — чудо-книгу они крадут, свои заклинанья поют, душу Иблису продают, кольцо на полоски рвут. И когда кусочек бумаги той соприкоснётся с обычной, простой, то начертанные на ней знаки сворачиваются, словно в засуху злаки, разительно изменяются да ещё и местами меняются. О, время потерь! И неважно теперь, что было у свитка внутри — то ли стихи аль-Маари, то ли трактат про тарикат, то ли рецепты Ибн-Сино — уж теперь всё равно, содержанье у всех одно, и вы знаете, как пахнет оно. И средство одно дано — книги сожги больные, чтобы спасти остальные…

Монах пожал плечами:

— Никогда о таком не слыхал. У книги в мире и без того врагов предостаточно…

За время, проведённое в Доме Мудрости, бенедиктинец даже несколько похудел — не до состояния юного принца, но всё-таки. Чтобы не терять драгоценного времени, дети Сасана посылали за едой на базар, да и заказывали что-нибудь лёгкое, чтобы не отрываться от занятий.

Служители библиотеки поражались быстроте, с которой напарники расправлялись с сочинениями аль-Масуди, Ибн-Хордабеха, Ибн-Фадлана, Бузург-ибн-Шахрияра и других великих географов и путешественников. Вслед за учёными в ход пошли труды баснословов — всяческие «Чудеса и диковины».